А НАДО ЛИ…
(немного об истории церковнославянского языка)
«Грамоту дала нам наша св. Православная Церковь, и потому недопустимо, помимо Церкви, решать вопросы орфографии,
произвольно признавая те или другие буквы нашего алфавита устаревшими и «ненужными».
Аверкий (Таушев)». «Вестник» №11.

Несколько лет была свидетелем того, как люди, только начинающие приобщаться к храму, покупая молитвословы, Евангелие, псалтирь, спрашивают: «А нет ли на русском языке?». Именно «на языке», а не «гражданским шрифтом» (об этом речи даже не шло). Мой первый молитвослов был репринтный, не просто на церковнославянском языке, но еще и с «ятями» и твердыми знаками. Сначала было тяжело читать, вникать, но потом ничего – обвыкла. Но, честно говоря, ни разу не возникало вопроса, а почему не на русском языке, не русскими буквами (в смысле современными). Я просто не знала, что может быть такое. Но этого и нет в храме. Все службы в храме идут на церковнославянском языке, все книги богослужебные писаны и читаются именно на этом языке. Многие новички стонут: «Ничего не понятно, перевели бы на русский!». А зачем? Ведь тысячу лет все было на церковнославянском языке, а теперь вдруг понадобился русский-обиходный. Но шрифт современного русского языка потому и называется гражданским, что он употребляется в гражданской жизни повседневной. Но ведь в доме Божием все по-Божьи… Но все по-порядку.

Никогда не думала, что русский язык для меня станет когда-нибудь таким источником открытий, каким он стал для меня за последние три года. По натуре я технарь, точные науки мне ближе, а слова – они всегда слова, и только. Но оказалось все совсем не так. Надо было писать контрольную по предмету «История русского литературного языка (XI-XVII вв.)». Не буду описывать трудности, какие пришлось претерпеть, чтобы добыть материал по данному вопросу, о том, как пришлось несколько раз менять тему экзамена, но думаю, что все это было не зря – я сделала для себя пусть маленькое, и может быть, кому-то покажется незначительное, открытие. Я вдруг нашла ответ на вопрос, почему не надо переводить все то, что связано с Богом, службой в храме на русский язык. Помог мне в этом автор учебника по «Истории РЛЯ» Б. А. Успенский.
Не знаю, какой веры этот человек, и вообще – верующий ли он, но он с таким знанием дела рассказывает об истории нашего родного языка, с таким уважением пишет имя Бога с большой буквы. Вы спросите: какая связь между историей русского, да еще литературного языка, и Богом? Оказывается, есть, и самая прямая. Дело в том, что начало русской книжной традиции связано с христианизацией Руси как важнейшим событием во всех областях ее ранней истории. Основная веха – крещение Руси в 988 г., которому предшествовало крещение князя Владимира. С принятием христианства в качестве государственной религии статус официального языка официального культа получает церковнославянский язык, именно это и послужило впоследствии его функционированию в качестве литературного языка восточных славян, коими мы и являемся.
Именно с крещением Руси связан целенаправленное введение церковнославянского языка как языка христианской культуры. Летопись прямо соотносит христианизацию Руси и начало книжного учения. В «Повести временных лет» сообщается, что Владимир «нача поимати у нарочитые чади дЪети, и даяти нача на ученье книжное». Обучение церковнославянскому языку, таким образом, выступало как частный момент приобщения к христианской культуре. Но это не значит, что до крещения Руси, она использовала какой-то другой язык. Нет. По крайней мере за сорок лет до официального крещения Руси в Киеве была христианская церковь. Наличие церкви предполагает существование богослужебных книг, и есть все основания думать, что книги эти были на церковнославянском языке. И несмотря на то, что христианская община в Киеве была далеко не однородной, языком христианства в Киеве, несомненно, был церковнославянский язык, доступный всем этническим группам киевского населения.
Обучение книжному языку (церковнославянскому), как мы помним из истории, было принудительным. Именно принудительность в этом отношении, как и вообще религиозное просвещение, указывает на сознательное внедрение и распространение церковнославянского языка в качестве литературного (книжного).
Желая принять крещение, Владимир обратил свой взор на Византию, но ведь мог и на Рим. Но этого не произошло, иначе мы имели бы богослужение на латыни, что и произошло с католическим Западом. Церковнославянский язык выступает как средство византизации русской культуры, в результате которой Россия в известном смысле становилась частью византийского мира. При этом церковнославянский язык в различных своих редакциях становится общим литературным языком православного славянства и осмысляется как славянская версия византийской культурной традиции. Таким образом, принятие христианства вводит Русь в византийский мир, Русь принимает византийскую систему ценностей и стремится вписаться в эту систему. Крещение Владимира, а затем всего Киева, так же как и предшествующее ему крещение Ольги, выступало как совершенно определенный политический акт, свидетельствуя прежде всего о византийско-русских политических контактах и одновременно о культурной ориентации русских князей. Это было нормой для византийской государственной деятельности – слияние политики и религии. Для России такой выбор культурной ориентации был связан с политическим самосознанием: русская княжеская власть осознает себя через эту ориентацию на византийский культурный эталон. Знаменательно в этом смысле, что Ольга при крещении принимает имя византийской императрицы Елены, жены Константина Багрянородного, а Владимир – имя современного ему императора Василия II.
В результате крещения политическое положение как Ольги, так и Владимира необычайно упрочилось – во всяком случае в перспективе Константинополя. Ольга, как мы помним, была принята в Константинополе с небывалыми почестями, по существу на правах коронованной особы, т. е. ее принимали как главу христианской державы. Владимир в свое время удостоился чести, невиданной дотоле, вступления в брак с византийской порфирородной принцессой Анной, сестрой императора Василия II…
Как говорилось выше, возникновение русской книжной традиции связано с государственным преобразованием в Киевской Руси. В таких условиях естественно распространение книжной образованности, так же как и сам процесс христианизации, с верхов. Христианство сначала охватило княжескую дружину и самих князей. Таким же образом и распространение церковнославянской грамотности первоначально шло сверху вниз. Уже позже, поскольку устроение школ было связано с религиозным просвещением и миссионерской деятельностью, оно было поручено духовенству. Тем самым знание церковнославянского языка становится в первую очередь характерным для духовных лиц. С передачей школьного дела духовенству знание церковнославянского языка утрачивает элитарный характер. Но степень владения книжным языком в обществе бывает неодинаковой в разных социальных группах. Соответственно, какая-то часть общества начинает выступать как хранитель языковой традиции. В русских условиях такую роль носителя церковнославянской традиции выполняло духовенство. Отсутствие у православного духовенства целибата (обязательного безбрачия, принятого у католиков) приводило к тому, что священство становилось в определенной мере наследственным занятием. В результате уже в относительно раннюю эпоху устанавливаются священнические рода, насчитывющие многие поколения. Такая преемственность поколений в той части общества, которая служит хранителем культурной и языковой традиции, способствует стабильности книжно-языковых норм. Вместе с тем, отсутствие целибата наряду с практикой наследования прихода приводило к тому, что в России, как и в Византии, складывался образованный класс, неизвестный католическому Западу, - дети священнослужителей, которые не пошли по стопам отцов (понятно, что в многодетных священнических семьях не все дети могли получить место при церкви). Таким образом, духовенство оказывается ядром своеобразной древнерусской интеллигенции, выступая носителем комплекса культурных ценностей. Поэтому церковнославянский язык оказывается языком культуры, а не социальным диалектом.
В то время как на Западе латынь стала официальным языком церкви, претендуя на обслуживание всех сфер культурной жизни и препятствуя развитию национальных литературных языков, на Востоке не было гегемонии какого-либо одного литургического и литературного языка. Напротив, христианизация предполагала здесь создание литературных языков, обслуживающих разные национальные традиции. Здесь св. Писание переводилось на разные национальные языки: сирийский, грузинский, готский, армянский, коптский, церковнославянский. Именно отсюда идет коренное и существенное различие в судьбах литературного языка и просвещения в России и на католическом Западе, включая Польшу и Чехию. Здесь возникновение национального литературного языка было связано с национальным самосознанием. В России же национальное самосознание, как правило, тяготело к церковнославянской языковой стихии. И это совершенно естественно, потому что церковнославянский язык выступает как язык всей национальной культуры, в то время как на Западе латынь осознается как вненациональный язык, противоположный национальной культуре. В силу такого положения в допетровской России вообще нет противопоставления религиозного и национального самосознания.
Как ни парадоксально, но формирование национального литературного языка (современного) в России – результат западноевропейского влияния. Произошло то, что произошло: Россия стала ориентироваться на живую разговорную речь (на русский язык образованной части общества) вследствие европеизации русской культуры. Двести лет назад по этому поводу произошел спор между Карамзинистами и Шишковистами. Последователи А. С. Шишкова тяготели к церковнославянской языковой стихии, поскольку она, по их мнению, выражает русскую национальную самобытность, а последователи Карамзина Н. М. провозгласили необходимость «писать, как говорят», по образцу западной литературно-языковой ситуации. Вот мы теперь и пишем, как говорим, а говорим мы, если честно, даже и не хочется думать об этом, никак, некоторые не могут двух слов связать, речь засорена «мусором», лишним движениями языка, как будто ему во рту тесно.
Если двести лет назад в России сложилась ситуация двуязычия, т. е. общество использует два языка: церковнославянский и русский. Эти языки были противопоставлены друг другу: церковнославянский язык сделался языком культа, а в жизни люди стали общаться на русском разговорном языке, то в Древней Руси была ситуация диглоссии, т. е. церковнославянский язык сосуществовал с русским языком общения, эти языки дополняли друг друга. В литературных текстах того времени можно встретить смешанное использование обоих языков: одни тексты были писаны на церковнославянском языке, другие – отступали от него, а в некоторых было перемежение того и другого. Обращение к русскому языку не означало невладение книжным церковнославянским языком, т. е. простую неграмотность, неспособность писать (говорить) по-церковнославянски. Это могло иметь вполне сознательный характер – как употребление церковнославянского языка, так и употребление русского языка определялось языковой установкой пишущего (говорящего).
Примером этих слов служат сочинения Иоанна Грозного. Наряду с текстами Грозного, написанными по-церковнославянски (первое послание Курбскому 1564 г.) и по-русски (послание Василию Грязному 1574 г.), имеются тексты, где автор переходит с одного языка на другой. Так, в послании в Кирилло-Белозерский монастырь (1573 г.) Иоанн Грозный обращается к монастырской братии по-церковнославянски, но в дальнейшем переходит на русский язык и чередует тот и другой язык в соответствии с меняющейся языковой установкой. Описывая, как жили монахи в Троице-Сергиевом монастыре, Ионан говорит: «А дотоле у Троицы было крепко житие, и мы се видехом: и при нашем приезеде потчивают множество, а сами чювственны пребывают. А во едино время мы своима очими в нашь приезд. Князь Иоанн был Кубенский у нас дворецкой. Да у нас кушание отошло приезжее, а всенощное благовестят. И он похотел тут поести да испити – за жажду, а не за прохлад. И старец Симан Шюбин и иныя с ним, не от бОльших (а большия давно отошли по келиам), и они ему о том как бы шютками молвили: «Князь Иван-су, поздо, уже благовестят». Да сесь, сидячи у поставца, с конца ест, а они з другово конца отсылают. Да хватился хлебнуть испити, ано и капельки не осталося: все отнесено на погреб. Таково было у Троицы крепко, да то мирянину, а не черньцу! А и слышах от многих, яко и таковы старцы во святом том месте обреталися: в приезды бояр наших и велмож, их подчиваху, а сами никакоже ни к чему касахуся, аще и вельможи их нужаху не в подобно время, но аще и в подобно время, - и тогда мало касахуся». Т. е., когда речь идет о монастырском порядке, применяется церковнославянский язык (курсив), когда же Грозный рассказывает о своем личном впечатлении, он переходит на русский язык. В некоторых случаях переход может быть внутри одной фразы, ср.: «Тако святии подвизахуся Христа ради; а у всех тех свои Шереметевы и Хабаровы были». Грозный противопоставляет в данном случае подлинных монахов монахам, нарушающим иноческие правила (Шереметеву и Хабарову), - в первом случае употребляется церковнославянский язык, во втором – русский. Такой же переход от церковнославянского к русскому языку наблюдается во втором послании грозного Курбскому; церковнославянский язык применяется здесь, когда высказывается общее нравственное осуждение бояр, когда же выражаются личные претензии, употребляется русский язык. Т. о., когда автор говорит как бы не от своего лица, употребляется церковнославянский язык; там же, где речь идет о предметах личного характера, о личных впечатлениях, находим русский язык, т. е. противопоставление двух языков соответствует противопоставлению объективного и субъективного содержания.
Но это пример личного письма, а как же с другими текстами: летописями, переводными книгами? Индивидуального авторства в Древней Руси не было- было авторство соборное. Коллективное авторство обусловлено тем, что с точки зрения самих создателей текста их деятельность вообще не является творчеством, и в этом смысле они не могут считать себя «авторами» текста, ведь творчество – это создание чего-то нового, вообще создание, творение. Создатель же древнерусского литературного текста в принципе не ставит перед собой такую задачу. Он открывает текст – подобно тому, как иконописец раскрывает икону – открывает созданное. Источник подобных воззрений – понимание литературы и литературного процесса как раскрытия Истины. При таком понимании автор выступает в качестве посредника между Богом как подлинным создателем текста и читателем, т. е. его функции в некотором смысле оказываются аналогичными функциям священника. Поэтому творчеству – созданию литературного произведения (или иконы) – обязательно предшествовала молитва, иногда и пост. Предполагается, что в процессе творчества автору открывается текст или изображение свыше. Творчество рассматривалось в значительной степени как объективный (а не произвольный) акт, и, соответственно, этим определялся подход к тексту. При этом автор стремился донести до читателя не только содержание, но и отношение к нему, что требовало особого сакрального языка. Именно поэтому сочинение, перевод или переписывание книги было не гражданской профессией, но душеспасительной деятельностью, которой занимались монахи и священники. В некоторых русских монастырях книжное дело вменялось в обязанность каждому монаху. Так Симеон Полоцкий ставит литературное творчество в свое ежедневное монашеское правило: каждый день, наряду с молитвами, обязательными для монаха, он писал.
Умение писать на книжном языке в Древней Руси – это прежде всего привилегия духовенства: писание, переписывание, сочинение были связаны по преимуществу с монастырской традицией. В этих условиях церковный (сакральный) язык закономерно выступает как язык литературный. Задача литературы при таком понимании – раскрытие Божественной правды; правда содержится в канонических текстах, поэтому литература естественно ориентируется на эти тексты. Правдивость, истинность текста определяется его боговдохновенностью: именно так и воспринимаются в эпоху Средневековья канонические тексты. Поэтому Евангелия и богослужебные книги, где нормы литературного (церковнославянского) языка соблюдались особенно тщательно, были ориентирами для древнерусских книжников в употреблении церковнославянского языка, именно они задают норму…
Различие же в употреблении церковнославянского и русского языка определялось различием между подлинной (высшей) и лишь эмпирически наблюдаемой реальностью 0 между объективным знанием и субъективным видением. Следственно, если текст пишется лично от себя, но не претендует на высшую, объективную значимость, следует ожидать применения русского, а не церковнославянского языка; если же описываемые события как-то соотносятся с высшей реальностью, если раскрывается или подразумевается духовный смысл этих событий, язык будет церковнославянским. При этом в обоих случаях речь может идти о вполне конкретных событиях – все зависит от того, в каком ракурсе они рассматриваются. Переход с русского на церковнославянский язык обусловлен, таким образом, сменой субъективного отношения на объективное. Объективность же определяется соотнесением с высшей, сакральной действительностью.
Но неточно было бы считать, что когда речь идет об ангелах, употребляется церковнославянский язык, а когда о людях - русский. Один и тот же мир объектов в принципе может быть описан обоими способами – в зависимости от отношения к предмету речи. Так, если в людях видят проявление сакрального начала, уместно использование церковнославянского языка. Соответственно, можно встретить в церковнославянском тексте достаточно детальное описание работы пищеварительного тракта, как это имеет место в Похвальном слове св. Константину Муромскому, явно предназначенному для произнесения с амвона. Соотнесение со сферой сакрального очевидно: плотская трапеза, предполагающая устремление мирской пищи вниз, противопоставляется здесь трапезе духовной, предполагающей устремление духовной пищи вверх. Т. е. церковнославянский язык предстает прежде всего как средство выражения боговдохновенной правды, он связан с сакральным, Божественным началом. Отсюда понятны заявления древнерусских книжников, утверждающих, что на этом языке вообще невозможна ложь. Чередование языков обусловлено чередованием реальной жизни, реальной языковой деятельности: помимо духовной жизни у человека наблюдается и жизнь бытовая. Вот и получается, что русский язык – бытовой, а церковнославянский – сакральный.
Вместе с тем, с христианизацией Руси в страну попадают не только церковные книги, но и светские византийские тексты. И тут церковнославянский язык начинает выступать не только как сакральный, но и как язык культуры; авторитетность содержания текста, мотивирующая применение церковнославянского языка, определяется в данных случаях именно культурным статусом текста. Культурная традиция выполняет при этом как бы посредническую роль, соотнося текст с Божественной правдой, т. е. заставляет воспринимать его как выражение объективного знания.
Летописи на Руси, отражая историю, писались на церковнославянском языке, характеризуясь определенной моральной установкой, соотносящей исторической повествование так же с задачей раскрытия Божественной правды. И. П. Еремин писал: «…История человечества, рассматриваемая в своем наиболее общем аспекте, с точки зрения летописца, - история Божественного попечительства над человеком. Человек – субъект и объект исторического процесса. В нем и конечная цель исторического процесса: «Да явятся яко злато искушено в горну». Исторический процесс – сумма чередующихся во времени исторических фактов; каждый факт – проявление Божественной воли. Она, Божественная воля, всемогущая и неисповедимая, - первопричина и демиург исторического процесса. В конечном счете все в мире, по убеждению летописца, совершается только «по Божью устрою», «по изволенью Божью». Такова летописная «философия истории». При таком осмыслении исторических событий применение церковнославянского языка в летописании оказывается совершенно естественным и закономерным…
Если тысячу лет назад церковнославянский язык противопоставлялся неграмотности, то через семьсот лет он начал противопоставляться разговорному языку. Церковный язык стал языком людей ученых и духовного сословия, т. е. он стал привилегией определенной части общества, не распространяясь в другие области жизни общества и само общество в целом Это говорит о том, что общество расслоилось, что интересы наши далеко не совпадают. Но ведь мы должны объединиться – объединиться хотя бы в одном: в любви к Богу, а для этого мы должны владеть церковнославянским языком. Если образно говорить, то можно сравнить церковнославянский язык Древней Руси с солнышком, которое светит всем, а сейчас – это солнышко, спрятавшееся за тучу современного русского языка, который мы разными реформами исковеркали донельзя (а высокие чиновники в Думе пытаются свести его вообще до нулевой отметки, чтоб мы вообще, как дикари общались, стали этакими Эллочками-людоедками).
От нас не требуется знать его дословно, нам не сдавать экзамен по его знанию. Тот человек, который ходит на службу постоянно, регулярно открывает и вникает в книги на церковнославянском языке никогда не позволит, чтобы вся Божественная красота церковнославянского языка была переведена на разговорный русский язык, он постепенно вникает в этот язык, начинает понимать, что написано, что поют, что читают. Сама душа поет на этом языке. Это язык наших предков, у него многовековая история. Это целый пласт великой русской культуры, русского Православия. Нельзя одним махом взять и зачеркнуть все достояние нашей страны, мы и так слишком многое выбросили за борт, облегчая свое существование. Нельзя с развитием технологий, упрощением бытовой жизни упрощать жизнь духовную, иначе мы точно превратимся в обезьян. Разговорный язык на то и разговорный, чтобы на нем говорить (раз так случилось, что распался наш язык на две составные части), а уж вести Божественную службу надо на языке, отражающем Божественное. Как говорил Иисус: Богу Богово, кесарю – кесарево. Вы со мной согласны?