Я все чаще и чаще повторяю: “Нет! Это не я – все, что было со мной еще десять, даже пять лет назад – это не я, это был другой человек”. Кто бы мог подумать, что все будет так, как есть сейчас? Но у всего есть начало, и Господь ведет нас всех незримым образом. У каждого своя дорога: кто-то пребывает в храме и молитве с рождения (ему целенаправленно помогают и подталкивают родители), а кто-то “барахтается” сам, как может.
Так случилось, что в детстве меня не окрестили, в храме я ни разу не была. В храм ходила бабушка: в доме периодически появлялись просфорки (“просвирки” – как по-простому с любовью их называют некоторые), на Пасху обязательно красились яйца и освящались куличи, на масленицу пеклись блины; мы знали с мамой, что есть такие праздники как день памяти Николая Чудотворца, Сампсона странноприимца (и хорошо бы, чтобы в этот день дождя не было – иначе это грозит затянуться на семь недель, а тогда пропали летние каникулы), Петра и Павла (они зачем-то час убавили), Ильи пророка (он вообще два уволок), яблочный спас (то бишь Преображение Господне), Крещение (должны быть обязательно морозы крещенские), Людмилы, Евдокии (если курочка воды из лужи напьется, то весна будет дружной), Веры, Надежды, Любови и матери их Софии (это подарки получать), Михаила Архангела; что есть Покров (но чего и чем непонятно, снег, правда должен был в этот день обязательно покрыть всю землю); что есть икона Богородицы Казанская; что работать в воскресенье и большие праздники до обеда не положено (правда, опять же непонятно почему); что есть “не убий, не укради, не пожелай чужого”.
Помню, когда уже серьезно заболела, то мне дали путевку в санаторий, который находится по дороге, как идти в храм в Виноградове. Бывало в воскресенье собираешься на завтрак, а за окнами слышен перезвон колоколов – скоро Литургия, но мы тогда об этом ничегошеньки не знали. А после завтрака нас вели в поселковый кинотеатр и как раз мимо храма. Как же хотелось сбежать из этого детского гвалта и попасть внутрь, но что-то сдерживало. А я все болела и болела, так, ни шатко ни валко: то лежишь, встать не можешь, а то отпустит, и скачешь как стрекоза. А маме все советы всё давали: то к одной бабке сходи, то к другой. И всё какие-то невероятные случаи исцеления рассказывали. Но у нас один ответ: “Некрещеная”, да и ехать, честно говоря неохота – уж больно все как-то далеко жили они, эти бабки. Невероятно, но, может быть, именно это тогда в какой-то степени спасло меня. Да, я была некрещеная, но и к бабке мы попасть не могли.
Когда я училась в 7-ом классе, у нас был в школе кружок краеведения. Но руководительница Екатерина (не помню, к сожалению отчества) рассказывала нам не о родном крае, а об Андрее Рублеве, о его Троице, о фильме Тарковского “Андрей Рублев” (сильная вещь, но смотреть его в 15 лет немыслимо), о символике икон (почему так написано, а не по-другому), возила нас в музей Андрея Рублева и много еще такого рассказывала, но – девчонки мы были, ветер в голове – больше ничего не запомнилось. А когда одноклассница говорила, что на Пасху пойдет в Виноградово на крестный ход, это вызывало скепсис, и сразу как-то лень становилось: это ж идти куда-то надо, нет, это так далеко, да и зачем, ведь можно телевизор посмотреть.
В конце 10-го класса болезнь “начала закручивать гайки”. После различных перепетий с поступлением в институт я оказалась на работе на бывшем ДМЗ. Я отработала на заводе 3 года. Часто брала больничный, но мне всегда помогали и с путевками в санаторий, и не ворчали, что подолгу отсутствую на рабочем месте. Болезнь несколько утихла. Начальник цеха Борис Александрович Могилевич дал мне направление для учебы в институте от завода, т. е., как бы я не училась – получаю стипендию, а после диплома я возвращаюсь в родные пенаты, но уже инженером.
Я начала учебу, познакомилась с новыми людьми, но что-то было не так: мне опять стало плохо, и становилось все хуже и хуже. Никакие санатории и больницы уже не знали что со мной делать, все так загадочно и противоречиво у меня протекало. И вот в очередной раз возникла идея пойти к бабке, при этом ехать никуда не надо – она живет в Долгопрудном. Да, только вот креститься нужно!
В летние каникулы едем в Подушкино, чтоб никто не знал, чтоб никто не видел, ведь я же партийная, а вдруг в партком сообщат (тогда дежурили в храмах и докладывали высшему начальству по месту работы). Все, теперь я крещеная, теперь можно к бабке. Хотя, если честно, ко всему этому я относилась скептически, но я слушала маму. Я слушала маму в то время, когда надо было слушать священника – ведь он ЧТО-ТО говорил о Святом Причастии, но что?
Крестик в обычные дни не носила, я его одевала по торжественным дням – во время сессии. А когда мы с подругой моей, которая меня в прямом смысле чуть ли не на руках носила, когда я ноги едва-едва передвигала, уходили на экзамен, то бабушка ее тайком от других нас на дорогу крестила. Мы без этого уйти не смели.
И вот все экзамены успешно сданы, осталось написать диплом. Господь как будто дал передышку перед боем: я легко написала диплом, легко защитилась и ушла в отпуск. И вот тут началось такое, что и врагу не пожелаешь. Ножки мои стали мне отказывать, и после отпуска я не сколько работала, сколько сидела на больничном и все уговаривала своего любимого доктора, который изучал меня, как подопытного кролика, чтобы он мне сделал операцию, и все бы на этом закончилось (может быть, ведь у других происходило именно так, тешила я себя надеждой). Но он мне отказал.
И вот наступает утро 19 августа 1991 года. Я выхожу из подъезда, ступаю на тротуар, а идти не могу. Делаю шаг, а такое ощущение, что кто-то по голове долбит со страшной силой, боль не в ногах, а в голове. Не помню, как я оказалась дома. Помню только, что включила “Маяк”, а там о каком-то ГКЧП мозги все просверлили, даже смешно все это было по сравнению с моей болью. А православные в это время наверняка с крестным ходом вокруг храмов ходили – ведь это праздник Преображения Господня! Вот Господь и меня решил преобразить: ты любишь бегать и танцевать, и чтобы все тобой в это время восхищались, как хорошо ты это делаешь – посиди-ка чуток, остынь; ты в мыслях изменяла любимому человеку и собиралась предать его – на, он сам от тебя ушел, упростил тебе задачу, честно признался, что не готов ухаживать за больной капризной и вздорной женой, хотя и обещал перед свадьбой; ты очень много думаешь, какая ты способная: и шить умеешь, и вязать, и готовить, и прочее – на, отдохни, а то устала, наверное. ОТДОХНИ и ПОДУМАЙ!
И я подумала, но не о том, о чем подумали вы. Я подумала, что пора отсюда (в смысле, из этой жизни) сваливать, кому я нужна такая доходяга?! Я лежала неумытая и непричесанная, мне было на всех и на все наплевать. Мне хотелось выпить таблеток сто чего-нибудь и уйти. Но куда? Этот взгляд (недуховный) на смерть пугал меня с детства: у меня были жуткие истерики, когда я думала, как это несправедливо – все останутся, а я, можно сказать, на атомы распадусь. Да и маму жалко, она этого точно не переживет. Нет, больно так, что лучше уйти, ну вот еще денек полежу, а потом уйду. Точно уйду! Надоело все!
В один прекрасный день в комнату входит сестра и хитро так говорит: “Ты чего разлеглась, совсем что ли обнаглела?! А ну вставай, умывайся, причесывайся! Лежит тут, понимаешь”. Я дернулась как от огня, а потом подумала: “А действительно, чего это я буду всем праздник устраивать своим вечным отсутствием, я еще пошуршу”.
Ходить я не могла, так мама до чего додумалась: она достала старую половицу, ставила на нее табуретку, на которую садилась я, а дальше картина “Бурлаки на Волге”, но только по нашей квартире, где нельзя вписаться ни в один поворот. Представили? А я до сих пор понять не могу, как это она сама вся больная таскала меня, когда я была как оголенный нерв: одно лишнее движение – и я в крике. Господь дал ей терпение и ЛЮБОВЬ. Но то была любовь матери, она-то и со дна морского достанет. А ведь была и любовь других людей: родных, подруги-однокашницы, коллектива, который помог мне написать диплом, “проводил” меня на пенсию, но не забыл меня, откуда-то девочки-одноклассницы узнали о моей беде, прибегали в свою свободную минуту, приезжали ребята, с которыми я училась на подготовительном отделении перед поступлением в институт , а затем в институте.
А потом мне сделали на родном заводе две каталочки: одну домашнюю со всеми удобствами, и уличную. Вот это люди! Спасибо им всем! Может, кто из них прочитает этот номер и вспомнит, как участвовал в создании оригинальных стульев для инвалида, который ходить не может, а только сидеть.
И вот я попадаю в больницу, доктора решили, что меня можно отремонтировать, но не все так гладко у них получалось. И тут впервые мне в руки попадает молитва “Богородице Дево радуйся…”, но мне объяснили, что ее нужно носить везде с собой, и никто не подсказал, что нужно молиться, а не продолжать общаться со всякого рода экстрассенсами и бабками, которые являли свои “чудеса” прямо по телефону, по фотографии и на расстоянии. И ведь что подкупало: так все точно они про меня говорили, что просто диву можно даться, и “лечение” помогает!
Началась жизнь по больницам, т. е. по ней одной родимой, 13-й ГКБ, где меня в один прекрасный день поставили на ноги. Я больше года не ходила, все мышцы, кроме рук, практически отрафировались. Но спасибо инструкторам по физкультуре, спасибо хирургам, спасибо, Господи, что ты дал нам встретиться! Все так волновались, когда настал этот момент, и я пошла. Конечно, это не то, что вот встал с кровати и пошел. Нет, все происходит, как в замедленной съемке: ты надеваешь специальное приспособление на ноги, медленно сползаешь с кровати, утверждаешься, чтобы не упасть, берешь костыли и только потом идешь. В первый момент было только одно ощущение и мысль, какие все, оказывается, невысокие. Это, наверное, как у ребенка на шее у папы. Я за год так привыкла задирать голову во время разговора, что мне сначала показалось, что я вдруг стала великаном.
А за окном серел зимний яблоневый сад. Скоро весна. И все опять ПРЕОБРАЗИТЬСЯ. И я уже в очередной раз преобразилась. И что-то такое начало зарождаться в душе, что что-то надо делать, но никак не вырисовывалось что. И вот Господь посылает женщину, которая лежала со мной в одной палате, когда мне делали в несчетный раз операцию. Она однажды как-то стала рассказывать, что приглашала к себе батюшку домой для того, чтобы поисповедываться и прчаститься (она не могла ходить). И мне этот рассказ засел в голову. Правда, я не знала, что это такое. Не помню, объясняла ли она, но было понятно – в этом что-то есть. Откуда-то стали иконки появляться в доме, мама, наверное, покупала. Молитвослов я даже как-то нашла. Все лежало и стояло на видном месте, но в бездействии, ждало своего часа. Папе иностранные миссионеры подарили Новый Завет, еще какие-то книги, но он не вынес такого груза и принес мне. Я стала читать Новый Завет, потом забросила и вообще как-то остыла.
Теперь я могла передвигаться самостоятельно по квартире на прямых как у куколки ножках (что-то там не получилось в послеоперационный период, но я ходила!), чего-то даже помогать делать, работала надомницей. Но тут - другая напасть: от костылей стали болеть руки, и вообще болезнь стала “есть” все суставы. Это был кусочек ада на земле, когда не можешь причесаться, когда лежишь, а думаешь о том, как бы повернуться так, чтоб ничего у самой себя не задеть и не свернуть и не вывихнуть, а еще хорошо бы рот открыть, чтоб съесть хоть что-нибудь и повернуть голову так, чтоб она при очередном повороте не отвалилась, чтоб уж совсем редькой на грядке не выглядеть.
Перед каждой новой операцией я думала: “Ну, вот если опять ничего не получится, так я точно выпью мои сто таблеток. И чего это я как Тришкин кафтан: мне в одном месте делают операцию, а в другом через месяц такое вылезает, что Людмила Сергеевна (мой новый доктор) просто в шоке от меня?! Все, надоели мне эти операции, наркозы, больничные ноющие бабули, которые не знают, как градусник ставить, их разговоры о колбасе и выросших ценах”. Но потом я об этом перестала думать и уже нагло так отвечала: “Раз я болею, значит, я ближе к Богу”. Откуда это? Такой компот из спокойного приятия происходящего со мной на фоне общения с “целительницей” и высокомерия? Но мне стало спокойно: “Значит так надо”. Хотя трудно назвать состояние, когда ты равнодушен не только к своей боли, а тебе далеко-далеко до чужой боли, и она раздражает тебя, и ты постоянно твердишь: “Разве это боль? Вот у меня боль, и сколько лет, а у вас так, ерунда!” спокойствием. Это не спокойствие, а что-то другое. Я одела в очередной раз маску, как я делала это всегда, скрывая боль: я в маске веселушки-хохотушки, острой на язычок. Я перестала жалеть не только себя, но и других болящих, как я. Мне было непонятно, почему они не могут вытерпеть боль, почему они постоянно ноют. Я потеряла снисхождение к людям и их слабостям. Впрочем, я не любила и себя, раз позволяла себе говорить и делать то, что стыдно даже повторить шепотом. И все же что-то внутри тикало: “Надо в храм пойти! Надо в храм пойти!”
Ну, в храм не в храм, а во двор я пыталась выползать потихоньку. Но это было больше похоже на какой-то немыслимый аттракцион, так как выходила я в разных тапочках и по фасону, и по цвету (мне так было удобно вследствие некоторых неудач с разработкой коленей после операций). Подъездная “полиция нравов” не могла устоять, чтоб не задать какого-нибудь волнующего их вопроса. А уж когда мы выходили гулять с коляской инвалидной (после операции на тазобедренный сустав я не рисковала выходить одна да еще на приличное расстояние, а тут коляска дома застаивается, так чего ж не прокатиться, если мамуля и сестра сами мне помогали (я всегда боялась лишний раз их в этом смысле напрягать, потому что все это так громоздко и неудобно)) тут такое начиналось, что мы просто вообще перестали реагировать на все ненужные реплики, как будто это не с нами и вообще нас здесь нет.
А однажды раздался в дверь звонок: “Здравствуйте, я – экстрассенс, я пришел Надежду лечить!” На пороге стоял один знакомый, с которым мы когда-то работали: взрослый мужчина, образованный, начитанный, интересный собеседник (он руководил мною на дипломе), но смотрела я на него, как на лунатика. Что-то здесь было не то. Он нес какую-то чушь про какой-то высший разум, примешивая православные Святыни, что ему открылось про мое умение “лечить” руками. (Было у меня такое в то время наваждение: я точно могла сказать человеку, где у него болит. Я чувствовала это руками. Попытки “лечить” других были из добрых побуждений, но я не знала тогда, как это страшно и чем это может кончиться, после “сеансов” мне было жутко плохо: чужая грязь и боль с радостью переходила на меня незащищенную, но гордую – ведь я же людям помогаю, да еще просто так, по доброте душевной.) И кто это ему открыл, как вы думаете? Вот-вот, он самый, а тогда я его слушала и кивала: “Мели Емеля – твоя неделя”. А папа, хоть и любитель всяких таких штучек, сразу сказал: “Надя! Ты будь поосторожней!” Я отмахивалась: ну хочется человеку поговорить, да и неудобно, бывшее начальство, как я его прогоню?
Но однажды он уж совсем такое изрек (я даже повторять не буду), что я позвонила ему на работу выше стоящему начальству и попросила, чтоб его в рабочее время не отпускали, на то оно и рабочее (а уж вечером есть кому его не пустить на порог). Как тут у меня гнев такой праведный воспылал по поводу его речей! Господь меня хранил, всегда хранил: Он дал мне придти к Нему, что называется, от обратного. Я сначала наделала, наговорила кучу мерзостей, выслушала в свой адрес не меньше, я страдала физически, и соответственно морально, но меня ничто как будто не брало. А Он все подсыпал и подсыпал: на-ка вот это: справишься – исцелю, нет – сама виновата. И я не справлялась, но до некоторых пор. Пока этот дядя меня не поразил своим притязанием на Его место. И тут как плотину прорвало, события стали ускоряться.
Было это 12 июля, уже год прошел со дня последней операции крупнейшей, я решила самостоятельно дойти до рынка (все в тех же разных тапочках, которые вызывали восторг у детей; они смотрели на меня, открыв рот и говорили: “Мама! Тетя в разных тапочках идет!”) Чего я там забыла? Но на обратном пути меня занесло в магазин “Ткани”. (Впрочем, это все мое любопытство. Оно оказывается иногда полезным, а может быть, это Господь все так устроил?). Там на самом бойком месте была церковная лавка от Спасского храма. Так меня как магнитом притянуло к ней – я не могла оторваться из-за все того же любопытства. Я стала задавать вопросы. Галина, стоящая за прилавком, мне на них отвечала, а в конце произнесла ключевое слово “Причастие”. Подсказала, как это лучше сделать, ведь до храма-то я дойти не смогу, а ехать на коляске – очень страшная дорога. Все во мне так и загорелось, я стала читать брошюру Игнатия Брянчанинова, которую мне подарила Галина.
И стала с глаз спадать пелена, хотя не от всего так сразу хотелось отказаться. Но мне уже казалось, что вот если я сейчас этого не сделаю, то произойдет нечто ужасное. Потом пришла ко мне женщина с работы со своей подругой, которая уже конкретно, на двух пальцах, что называется, объяснила, что такое Причастие, что происходит с нами в этот миг. И тут я начала канючить: “Мамуля! Ну, мамуля, ну сходи в храм, позови батюшку! Ну, пожалуйста!” И в очередную субботу мамуля пошла в храм, а обратно чуть ли не бегом: “Быстрей готовься, сейчас батюшка к тебе придет!” Я так и опешила. Это как если долго-долго ждешь чего-то, и оно вдруг наступает, то все равно это неожиданно в какой-то степени. “Да я же не готова сегодня, я думала ты с ним на потом договоришься”. – “Ничего не знаю, будет сегодня”. Так произошла моя первая встреча с нашим батюшкой. С тех пор он меня опекает, сколько же он от меня натерпелся от нерадивой! Дай, Господи, ему терпения!
Я потихоньку стала набираться ума, батюшка причащал меня дома, потому что сил у меня все-таки на многое не хватало: вылезешь раз в год на улицу и вспоминаешь об этом до следующей вылазки, да и дома-то я могла только за собой ухаживать, да и то не все и не всегда. Я в это время искала спонсора для того, чтобы можно было купить иностранный коленный эндопротез (внутренний): врачи обещали сделать мне операцию и исправить предыдущие дефекты. Я обзвонила множество фирм, и некоторые из них мне помогли весомо. Подключились все родные, знакомые и те люди, с которыми я работала на заводе и 15 лет назад, и 6 лет назад. Они все мне очень хотели мне помочь, но не у всех это получилось. А уж как расстроился все тот же Борис Александрович. Я, говорит, уже третий день смотрю на телефон и не знаю, как тебе сказать, что ничего не получается. Но деньги я собрала с Божьей помощью и тех людей, кто знал о моей нужде. Но с той же Божьей помощью мне успешно отказались делать операцию, приводя нелепые доводы. Мы с мамой поплакали, пошумели немножко на докторов и решили, что уж лучше на своих прямых ходить, чем с миллионным красивым искусственным коленом, но лежать.
Где-то через год (почти) я решила, что пора мне до храма дойти. И я пошла, Господь нес меня на руках, потому что, когда батюшка меня там увидел, он был ну очень удивлен: “Ты как сюда попала?” А я не знаю, я по дороге вообще заблудилась. Я на этом месте была в последний раз в “прошлой” жизни, лет так 20 назад. А когда мне было 13 лет, я при съезде от переезда (напротив бывшего-будущего храма) упала с велосипеда (папа вез меня на багажнике) и сломала руку. При падении я вылетела на проезжую часть (самый спуск), но Господь не дал машине переехать меня, уж очень удачно она остановилась прямо у моих ног.
Теперь я старалась хотя бы раз в неделю придти на Литургию, периодически причащалась. Но вот с наступлением холодов и выпадением снега мои походы закончились. И батюшка опять приходил домой, всячески поддерживал во мне огонек духовного роста, направлял меня в нежное русло, а то начитаешься умных книжек, как чего спросишь, так теперь стыдно вспоминать. Оно, конечно, и сейчас что-нибудь да вылетит, но тогда это было что-то неописуемое.
А еще через год я очутилось на том месте, где была Галина – в церковной лавке. Приятное совмещение места жительства с местом работы: три минуты туда, три минуты обратно. Мама все повторяла: “Как ты, доченька, справишься, ведь это же целый день стоять, ты не сможешь, у тебя нет сил, у тебя нет здоровья! Да что уж я не прокормлю нас?” Она, кстати, ни одного дня на пенсии не отдохнула. И в тот день она пришла и сказала: “Ну вот, все дела сдала, отчет написала – теперь можно и в отпуск”. И ушла, но ушла навсегда в считанные минуты.
Вот так Господь меня укрепил и физически, и морально, и материально, а мамулю забрал в свои обители. А я теперь при храме, при вас. Вы все моя большая семья. И знайте, если у вас что-то болит, так это чтобы вы не сделали того, что могли бы сделать и погубили бы себя. Знаете, как Чехов говорил? Болит зуб, радуйся, что не все. Ведь если посмотреть вокруг, всегда найдется человек, которому еще хуже, чем вам. А вдруг именно ему вы и сможете чем-то помочь, если не делом, так хоть словом, советом? Оглянитесь и вы увидите, что всегда есть надежда: надежда на преображение к жизни будущей. Мы просто обязаны с вами преобразиться, а иначе ворота закроются перед носом, и Господь скажет: “Не знаю вас”. Надежда умирает последней!