|
|
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. (Матф.5:6)
|
 |
|
 |
Каталог статей |
 |
Марита
Георгий ЛЕОНИДЗЕ
МАРИТА
Кто не любит солнца?
К солнцу стремятся и могучий орел, и малая птица жаворонок, что поет по утрам: «Ввысь взовьюсь!» — и взмывает под небеса на трепещущих крыльях.
А пуще всех влюблен в солнце гранат!
Точно молния опаляет меня яркий луч гранатового цвета!
Люблю этот пламенеющий цветок — не само ли солнце возжигает его, как свечу? Люблю жаркий поток расплавленного золота, что струится от него; люблю его за полноту сердца: точно он досыта напился солнечного блеска.
Нет, не верю, чтобы он мог увянуть, как другие цветы, поблекнуть, осыпаться, обратиться в прах! Не верю!
Он порожден солнцем. В его чашечке накоплена, как пряный нектар, песнь лучей, заключено журчанье прозрачного их потока; родство с солнцем сквозит в каждом его лепестке.
Не цветок, а отблеск струй солнечной реки!
Таким же прекрасным созданием природы, щедрым ее даром была Марита, чей образ вплетается в мои воспоминания, сияя, как гранатовый цвет. Марита, улыбчивый, как утро, светозарный цветок моих отроческих лет!
Марита! — словно красное солнышко капельку света обронило!
Марита! — словно юный месяц на землю забрел!
Марита — друг моего детства! Первая среди девушек — признанная царица!
Тебе бы называться «Мзевар» — «Я солнышко»! — не раз говорили Марите.
После Мариты меня не могли уже удивить ни пленительная Кинцвисская фреска, ни прекрасная Серафита из Армази.
Кто не видал небесной красоты — спеши в Мухат-Цхаро, чтобы удостоиться ее лицезрения!
Не подумайте, что я преувеличиваю: посмотреть, на Мариту приходили из дальних деревень. Приходили, глядели, дивились:
— Кто тебя породил, красавица?
Красотой и гордостью всего нашего ущелья была Марита!
Явственно стоит у меня перед глазами ее беломраморное, точеное лицо. Ясная, смирная, как голубка, тихая, как майский дождик, ладная, как виноградная гроздь, скромная — глаз не подымет, ласковая, как ветерок в трепетной листве.
Поистине — заговорившее райское видение была Марита.
Представлялись вам когда-нибудь глаза маленькой косули? Любили вы глаза живые, быстрые, как ласточкино крыло? Восхищались мраморным чеканом прекрасного лица? И впрямь струило свет лицо Мариты! Ярким гранатовым цветом цвела ее красота.
Точно спустившаяся с неба радуга шла Марита по сельским проулкам в своем грошовом ситцевом платье. Удивителен нрав матери-природы! Как щедро одаряет она порой избранных своих детей!
Но душевная красота Мариты была еще выше ее внешней, телесной красы. В душе у нее, по старинному слову, цвели розы и фиалки.
Марита чувствовала и сама эту излившуюся на нее благодать, сознавала, что удостоилась дара великой красоты, и отвечала на него чистотой и нравственностью... Знала, что избрана и оделена свыше меры, — знала и лелеяла, боялась уронить этот редкий, бесценный дар.
Сколько юношей вздыхало, томясь: «Эх, что бы мне родиться сыном твоей свекрови!»
— Какому счастливцу она достанется? Кто уведет ее и назовет своей?
— Крестьянская девушка — и такая красавица?
— Что ж, разве Этери была не крестьянской девушкой, дочерью простого мельника? А ведь полюбил ее за красу царевич Абесалом!
Напротив нашего дома ютилась под шатром огромной смоковницы хижина Чачики. Дочерью этой лачуги была Марита — наша крестница и моя подружка, сиротка, выросшая без матери, под крылышком своей бабки Лелаури.
В ту пору она была маленькой девочкой, а я — мальчишкой, ее ровесником.
Был сентябрь на исходе — пора, когда виноград уже собран, зарытые в землю винные кувшины наполнены суслом, прикрыты ореховыми листьями и обмазаны поверх крышки глиной, а во дворах стоит запах только что срезанной кукурузы. Янтарные дни горят в эту пору, как восковые свечи. Воздух прозрачен, небо — чистейшая, тающая лазурь...
Безмолвные, недвижные стояли мои родные Цив-Гомборские горы. Внизу в долине, сверкала Иори — как клинок, выхваченный из ножен. Негромкий, как бы сытый шелест доносился из зеленых приречных рощ и раменьев. Мы, деревенские ребятишки, ловили носившуюся в воздухе паутину — «оленью слюну», бегали, кувыркались, распевали...
Вдруг к нам во двор въехал верховой — человек средних лет, с проседью в волосах. Он держал перед собой в седле маленькую девочку. Это была Марита.
Золотистые волосы в шелковых колечках... синие глаза... Мне почудилось, что в наш двор вплыла фиалка — вплыла и наполнила его собой. Я застыл на месте и молча глядел во все глаза на гостей. Потом робко приблизился к ним и даже, осмелев, заговорил... Скоро мы с Маритой играли вместе.
Это был Чачика, незадолго до того овдовевший. Он приехал к нам издалека вместе со своей маленькой осиротевшей дочуркой. Покойная жена его была из нашей деревни. Скоро показалась и та, кому предстояло заменить девочке мать, — бабушка Лелаури.
Моя мать обрадовалась, увидев свою крестницу. Она оказала гостям самый радушный прием. Чачика и его дочь провели у нас весь день. А назавтра вдовец поселился вместе с дочкой у своей тещи.
И с этого же дня трудолюбивый Чачика принялся за работу — закрутился, завертелся в хозяйстве бабушки Лелаури.
Он был родом с Арагви, но, потеряв любимую жену, не смог оставаться в своей деревне и переселился на ее родину.
Скоро он развел на маленьком участке своей тещи великолепный виноградник. Целыми днями не выходил оттуда — вечно возился среди лоз. Соседи отзывались о нем с похвалой — уважали его за великий труд:
— Вино, сделанное Чачикой, грех пить на пиру, с бражниками. Его надо принимать по каплям, как лекарство!
Дом у Чачики был бедный, хоть и крутилась в нем бок о бок с ним бодрая, работящая бабушка Лелаури.
Марита быстро научилась читать и писать и с большим прилежанием обучала грамоте других. А когда она выросла, то стала удивительно искусной ткачихой-ковровщицей. Яркими весенними колерами расцвечивала она свои ковры — но с чувством меры, как опытная мастерица!
Примерно в ту пору и я начал писать стихи. Оба мы обнаружили в себе призвание художника и, должно быть, поэтому почувствовали взаимное духовное родство. Возможно, это и стало причиной нашей тесной дружбы; но сам я сказал бы тогда, что причина — нежный голос Мариты, ее дышащее невинностью лицо и ее удивительная девичья ясность.
Марита сразу уверовала в мой поэтический дар.
— Дай мне твои стихи, — упрашивала она меня.— Я вытку их посередине ковра. А вокруг будет рамка из роз.
Но разве какие-нибудь мои стихи были достойны труда проворных пальцев Мариты и сосредоточенного ее внимания?
Я и сегодня, пожалуй, не смог бы убедить Мариту, что еще не написал стихов, достойных быть вытканными ею на ковре.
Немало горя хлебнула на своем веку бабушка Лелаури и труженица была на удивленье! И Марита походила на нее — она тоже хотела пить лишь из чистых ключей!
Марита в работе была опрятна — всегда в каком-то обшитом кружевами, отделанном оборками переднике из ситчика в земляничные цветочки.
В детстве, помнится, мне ужасно было жалко «собирательниц колосьев». Занимались этим женщины и подростки. В жестокий июльский зной, на самом солнцепеке, когда голова пылает и кровь, кажется, вот-вот закипит в жилах, целыми днями должны были они бродить согнутыми в три погибели по сжатому полю, подбирая оброненные вязальщиками снопов и срывая не срезанные жнецами колосья. Вечером они уносили домой в передниках свою небогатую добычу.
Добыча эта была, однако, их годовым доходом и урожаем... Если женщина была замужней, все равно эти подобранные колосья были ее личным заработком, до которого муж не дотрагивался. К ним прибавляли обмолоченную солому с гумна и молотили все вместе снова. На жалкие гроши, сколоченные таким вот адским трудом в свирепую летнюю жару, женщина могла, не спрашивая мужа, купить у коробейника ситцу или бумазеи для себя или для своих обносившихся детей...
В июльские дни Марита с раннего утра становилась в ряд с рассыпавшимися по жнивью женщинами и прилежно подбирала рассыпанные колосья. Для меня было невыносимо, что Марита работает в этот палящий зной под открытым небом, и я бежал ей помогать. Не раз выговаривала мне мать, сердилась, пугала меня солнечным ударом, но я не мог сидеть дома, когда Марита, склонившись к самой земле, подбирала колосья!
— Ступай домой, милый, перегреешься, захвораешь! — говорила мне Марита мягко и ровно, как всегда, но ее нежный голос окончательно приковывал меня к тому месту, где она собирала колосья.
Пылала красноватая, опаленная солнцем низменная равнина, вдали манили зеленью прохладные сады, но тенистые, задумчивые деревья шелестели не для Мариты.
А по вечерам спокойное, прелестное лицо Мариты словно освещало ее полутемную лачугу, и ни следа усталости после тяжкого трудового дня не было заметно на нем. А бабушка Лелаури любовалась своей красавицей внучкой и в восхищении расточала ей любовные слова:
— Чистая лилия моя, легкое мое облачко! На что тебе приданое? Твое богатство — эти мягкие, шелковые косы!.. Твое приданое — эти твои фиалковые глаза!.. Лицо у тебя — точно ясный месяц, а плечи и шея слепят глаз белизной! Вот оно, твое приданое!
И так, пядь за пядью, всю с головы до ног, разбирала и восхваляла Мариту с увлечением старуха Лелаури.
А Марита стыдливо нежилась под ласковыми взорами бабушки.
— Душу отдаст, жизнь свою положит за тебя твоя бабушка! Сиротка моя, светлая моя жемчужина! — приговаривала старуха, заплетая косы девушке, уютно свернувшейся клубочком на тахте. А Марита слушала, притихшая, как косуля. — Птичка моя веселая, подружка белой розы! Голубка моя, горлинка! — не унималась бабушка Лелаури.— Зорька моя ясная, светозарное солнышко!
В те времена был у нас, у детворы, счастливый день — «складчина», братское угощенье, праздник цветов, объединенное ребячье пированье. Такую складчину мы, ребятишки нашей части села, устраивали ежегодно в мае.
Каждый из нас забирал из дому заранее заготовленные припасы, сладости, сладкие напитки, и мы отправлялись за деревню, расстилали скатерть где-нибудь на лужайке, под деревьями, надевали на головы себе венки из ромашек, а стол украшали пестрыми полевыми цветами.
Тут мы проводили весь день — играли, плясали, пели, состязались в стихах...
Помню последнюю «складчину» — на краю нашего виноградника, под огромным, раскидистым трехсотлетним орехом.
Мне, участнику этих давних «складчин», часто приходит в голову: почему бы нам не возобновить славный старинный обычай, не устраивать, как некогда, радостные детские праздники в знак весеннего обновления природы?
Ярче всего запомнилась мне на этой последней «складчине» Марита, которая была в этот день хозяйкой. Праздник был последний, потому что мы уже выходили из детского возраста и вступали в юность — одну из наших сверстниц незадолго до того выдали замуж...
И уже совсем иными глазами смотрел я в тот день на Мариту — она показалась мне удивительно переменившейся. Передо мной была созревшая девушка — стройная, женственная, с налившейся девичьей грудью под светло-розовым платьем...
Заботливо исполняла Марита обязанности хозяйки за нашим столом — следила за порядком, ухаживала за всеми нами, была ласкова с каждым. В глазах у нее мелькала едва заметная печаль — должно быть, потому, что и она, как мы все, прощалась с беззаботным детством...
И еще я заметил, что наш сосед, пастух Гедия Наиодзе, парень лет восемнадцати — девятнадцати, не отходил от Мариты, помогал ей хозяйничать за столом и все глядел на нее с робкой улыбкой, словно о чем-то умоляя, а впрочем, порой как будто и ссорился с нею. Словом, мне показалось, что Гедия никого, кроме Мариты, не замечает. Пышный цветочный венок, сплетенный им с большим искусством, он возложил именно на голову Мариты и танцевать «лекури» ни с кем больше захотел.
Да и сама Марита была явно не в своей тарелке — вдруг притихнет, словно оторвется от здешних мест и перенесется куда-то далеко-далеко, в иные миры... И ясное, прелестное лицо ее казалось чуть омраченным — словно его коснулась своим крылом печаль...
Пастух Гедия был заметный парень — не потерялся среди самых отборных! Но какой же из него жених? Гол как сокол, сирота — ни двора, ни скота, ни земли... Скоро разнесся слух, будто Марита и Гедия влюблены друг в друга. Да Гедия и не скрывал этого. Как-то раз, когда мы ходили всей нашей ребячьей компанией vec, собирать кизил, он принялся при мне напевать:
Сохну по тебе, Марита,
Мочи нет уж, так тоскую...
Парень точно помешался: его прямо-таки шатало и корчило от любви, он потерял покой, отбился от дела, к чему не имел охоты. Любовь заполнила его целиком — проникла в каждую его клеточку и жилу.
Эх, проклятая любовь!
Горше нет на свете муки!
Изрублю тебя, сожгу —
Только дайся в руки!
Немало и других парней поразила в самое сердце сияющая краса Мариты. Искрометные юноши вздыхали по ней, искали с нею встречи. Не один молодой пастух, аробщик или виноградарь тосковал по Марите.
Марита была виновата в том, что у одного то и дело отбивались от стада телята, другой не выходил на работу в сад или в поле, третий ворочался в постели всю ночь напролет без сна, четвертый вздыхал и стонал день-деньской, не переставая...
— Ох, трудно без тебя! — взывали в мечтах к ее тени влюбленные.
Но всех глубже был ранен любовью Гедия.
Помню храмовой праздник в нашей деревне — гулянье и веселье на площади перед церковью Сиони.
Молодежь затеяла играть песни. Мы разделились на две группы, выстроились, взявшись за руки, рядами встали ряд против ряда, и завязалось песенное сражение. Споет стих один ряд и скакнет вперед, продвинется на шаг. А противники споют ответный стих и точно так же прыжком надвигаются навстречу. В одной группе были Марита и я, в другой — Гедия.
Группа Гедии затянула старинную запевку:
Дай мне, девица, кольцо,
Обручальное кольцо.
Мы ответили:
А за что тебе-то честь?
Тут таких, как ты, не счесть!
Группа Гедии:
Мы — посланцы пастуха,
Привечайте жениха!
Мы:
Наша краля не чета
Для бродяжки-пастуха!
Гедия вспыхнул, насторожился: это его высмеивали в песне.
А игра продолжалась, не стихала песня.
Они:
Мы невесту умыкнем, увезем!
Мы:
Как же! Руки коротки, коротки!
Они:
Мы подарки привезли!
Мы:
Нам подарки не нужны!
Они:
Тут парчи на сто рублей!
Мы:
Вашим тряпкам грош цена,
Не со свалки ли парча?
Они:
Как ни прячься, а найду!
И приду, и уведу!
Противники кинулись к нам, схватили Мариту за руки и увлекли ее за собой. Но наши тут же бросились погоню и привели ее обратно.
Не отдали Гедии Мариту, пожалели ее для пастуха-телятника.
Потом обе группы соединились, стали в круг, забили в ладоши — и пошел пляс под песню!
Самозабвенно носился Гедия по кругу, лихо отплясывая и выкрикивая с отчаянной удалью:
Гей, гей, попляши!
Девушки поддавали жару:
Платье матушка мне сшила,
Складки шелком шелестели.
Полюбуйся, друг мой милый,
Как оно сидит на теле!
Парни отзывались:
Не сравняться с павой квочке,
Хоть на платье оторочки!
Гедия пригласил Мариту на танец. Марита озарила его мягким светом своих глаз и... вплыла в круг. Легко летела Марита, раскинув руки, и мы загляделись на нее.
Как она была хороша, когда вдруг вскидывала из-под опущенных ресниц быстрый взгляд! Точно летучий ветерок плясал под метелками тростника! Все затаили дыхание, и тут — как раз когда Марита должна была в последний раз обойти круг — показалась в дверях церкви бабушка Лелаури, подошла, нахмурясь, и вывела девушку за руку из круга.
Марита стояла перед ней с виноватым и пристыженным видом — точно ее уличили в чем-то зазорном...
— Да разве он тебе ровня, этот несчастный? — сказала старуха строго, с укоризной, отведя Мариту в сторонку.
Впервые сердце Мариты узнало жгучую боль...
А Гедию его всепоглощающая любовь сделала мишенью для насмешек. Разве можно всю свою душу, все свои помыслы посвятить женщине? Да этак и времени никакого не хватит — ведь у деревенского человека тысяча дел, тысяча забот! А Гедия глаза свои проглядел, вслед Марите глядючи!
Молодцу к девичьей юбке
Льнуть и липнуть не под стать.
Все в свой час: ласкать красотку,
Целовать и миловать...
А порой на люди выйти,
Чтоб от жизни не отстать!
Но Гедия уже о жизни и не думал — совсем толк потерял парень!
Как-то вечером донесся до меня через улицу разговор Хатуты, матери Гедии, с сыном. Старуха, подоив корову, споткнулась о камень, уронила подойник и разлила молоко.
— Состарилась я, сынок, — говорила она со слезами в голосе. — Сил нет больше работать, глаза плохо видят. Брожу как в тумане, и мерещится мне, будто я в саван закутана! Приведи жену, чтобы было кому огонь в очаге разжигать! Вот к Марите посватайся — такую со свечой поискать!
Не знала Хатута, что ее сын давно уже обезумел от любви к Марите! Не то что посвататься — готов был за белы ручки схватить и увести среди дня и даже голову за это сложить! Да и Марита была согласна — боялась только бабушки Лелаури.
Взвилось пламя любви! Взвилось, запылало...
Марита и Гедия могли бы сказать друг другу, как Вис и Рамин, герои старинной повести «Висрамиани»: «Не знать мне счастья ни с кем, кроме тебя, и не знать те6e счастья ни с кем, кроме меня! Я — май, а ты — весна»,— или спеть словами народной песни:
Пусть хоть девять солнц сияют,
Без тебя я стужей скован!
Любовь охватила все существо Гедии до самых сокровенных глубин. Марита и Гедия были, как говорится, созданы друг для друга, но судьбу их решила 6абушка Лелаури.
— Гедия? Что ж, парень не плохой, да ведь нищ, семьи не прокормит. Не просватаю за него, не дам в обиду единственную мою внучку! Довольно трепала и когтила нас бедность!
И уронила слезу на шерстяную кудель, что сматывалась витою ниткой на быстрое веретено.
Тогда ей замолвили словечко за овчара Шетэ; этот пришелся бабушке по душе.
— Шетэ? Овцевод, хозяин, богатей... Живет в довольстве... Его отары, говорят, тучами покрывают Триалетские горы, а примутся их доить — словно молочный дождь хлынул! К закромам да к погребам Шетэ без лестницы и не подступишься! Всего в доме через край — полны кувшины, лари, бочки, корзины! Будет моя Марита жить привольно! Нет, не написано ей на роду быть бедняцкой снохой! Пусть жизнь ее розами осыпает, пусть солнышко ей путь позолотит! Она этого достойна! — сказала непреклонная старуха.
Эти ее слова решили дело, и ничто уже не могло их перебороть.
Отец Мариты, Чачика, поднял было голос на семейном совете:
— Что за лад да совет без любви? Не задастся жизнь, расплетется, распустится в руках рыхлое тканье! не купишь за золото счастья! — Но и он не решился обречь дочь на горькую бедность.
Да и теща одернула его сурово:
— Довольно с меня и того, что дочь моя намаялась... а и сами мы хлебнули горя немало!
Так и выдали Мариту замуж за немилого, нелюбимого, нежеланного... Достался ей в мужья желчный, спесивый, грубый человек, с волчьей повадкой.
С пылающим лицом выслушала Марита приговор, обмерла, узнав, какая ей уготована судьба. Но что ей было делать? Не раз, зажмурив глаза, воображала она себя рядом со своим Гедией... Великие надежды рассыпались в прах!
Обрушился звездный венец... Почернела серьга — огненный лал...
Когда кончилась свадьба, с Мариты и с Шетэ сняли шашками и кинжалами брачные венцы — в знак того, что отныне их никому не разлучить без сабли и кинжала, без боя и кровопролития. И началась для Мариты сумеречная, безрадостная жизнь...
Шетэ, сухой, неприветливый, угрюмый, был никому не мил и никого ни во что не ставил; жадный до жизненных благ, он по десять раз на дню пересчитывал своих овец, и все ему было мало.
Бедность вызывала в нем презрение. Бывало, расставит ноги, напыжится и поносит неимущих собратьев.
Однажды он изрек такие вот премудрые слова:
— Кто это придумал всех со всеми равнять — имущих с неимущими, добрых хозяев с голью перекатной?
Шипами впивались в сердце Мариты слова Шетэ, и долго болели раны — точно след от волчьих зубов!
А что же Гедия? Внешне он остался совершенно спокоен, даже бровью не повел — а все из гордости: думал, что девушка сама от него отказалась. Сначала он исчез — долго его не было видно в деревне. Потом раза два или три прошелся мимо новенького дома Шетэ в пастушеской бурке, занесенной снегом,—прошелся и даже не глянул в сторону Мариты!
А время шло... Все позабыли об этой истории — все, кроме Мариты и Гедии.
А потом — о, чудо! — у Шетэ родился сын, и он, не знаю по чьему совету, позвал в крестные отцы Гедию. Злые языки винили в этом Мариту.
Гедия вел себя как всякий кум и крестный. По-видимому, Шетэ ничего не знал. Да и что ему могло быть известно?
Оба, и Гедия и Марита, наедине с собой старались побороть чувство, которое владело ими, — старались, но не могли.
...И вот однажды, когда Шетэ был в отлучке, на Триалети, его мать Гулизар покинула этот мир. И Гедия пришел к нему в дом, чтобы отдать покойнице последний долг.
Кум пришел выразить куме соболезнование — что ж тут особенного? Но на деле-то Гедия жаждал улыбки Мариты! Лишь бы услышать словечко из ее уст — и хватит ему счастья на целый год!
Случайно Марита была в доме одна.
— Да здравствуют две капельки меда, что сегодня в единую сладость сольются! — засмеялся ветерок.
Веселился краснощекий май, струила одуряющий аромат томная сирень.
Встретились после разлуки новые Тариэль и Нестан-Дареджан!
Но соседка, старая дева Балбалука, была начеку. Всюду шныряет, все пронюхает, хоть иголку в гостях, да украдет! И на этот раз не ускользнуло от нее такое событие, как посещение Гедией Мариты. И, жуя свою вечную смолку — «кэви», сплетница раззвонила, разнесла новость по всей деревне...
Развернулся, распустился ласковый, медоточивый язык, пошел извиваться, плести, гладить и лощить. Скромница была Балбалука, жужжала тихо, со стыдливо опущенными глазами, любила льстивые речи. И так, перебрасывая с невинным и незлобивым видом обсахаренные слова, возвестила она всей деревне, что Гедия и Марита стали теперь как муж с женой.
Рожденная языком Балбалуки, раздутая при передаче из уст в уста сплетня дошла до ушей сельского старейшины.
— Разве мир слеп? Можно ли так на все село наплевать? — негодовал Цицикорэ,— Нет, нет, и у забора есть глаза, и у стен, даже у чашек и плошек!.. Женщина — дьявольское отродье! — заключил Цицикорэ, и никто не посмел ему возразить.
Гнев обуял старика, он весь кипел и пылал, стонал, трясся, лил воду себе на голову.
— Плюнули в купель, священное миро смешали с грязью! Честь наша поругана, опозорено все наше село! Неслыханное дело! Расскажут — не поверишь! Вот он, знак вырождения людского! И в какое же время это случилось? При мне, когда я за село порукой! С меня ведь спросится, я ответ должен держать — и перед Богом, и перед миром, и перед мужем, и перед потомством! Ох срам на нашу голову! Позор всей нашей общине! — бушевал Цицикорэ.— Подите зовите людей! Пусть придут Элия, Заза, Гория, Соломон, Кандуа, Захарий! — отдавал он распоряжения.
Среди ночи собрался в саманнике у Цицикорэ тайный совет деревенских старейшин. Большие разгорелись споры! Цицикорэ изливал горечь и гнев, накопившиеся у него на сердце. Он твердо стоял на своем. Кое-кто решился возразить, воспротивиться. Но влиятельный главарь деревни сумел навязать всем свою волю, и под конец даже те, кто вначале шел против, присоединились к жестокому решению Цицикорэ.
...Над деревней встало серое, сырое утро, сменившее дождливую ночь. Клочья туч, память о ненастье, еще бродили по небу, цеплялись за горы. Небо было точно простуженное, слякотное, грязное, размокшее, и воздух отдавал гнилью и прелью. Чернели изгороди по обеим сторонам проулка,— дождь смыл с них серую пелену пыли. Ветви и листья роняли частые, холодные капли.
Рано утром я проснулся от глухого гула или ропота, доносившегося издалека. Мне было тепло и уютно в постели, не хотелось вставать, и я прислушивался спросонья. Гул нарастал, приближался к нашему дому...
Тут наконец я вскочил, бросился к окошку.
Даже и сейчас волосы у меня встают дыбом при воспоминании об ужасном зрелище, представившемся моим глазам.
По улице стремилась рекой разъяренная, буйная деревенская толпа. Она волновалась, бурлила, роптала, негодовала, металась, как поток в своем ложе, стонала, словно изрыгая накипевшую на душе желчь, злорадно торжествовала, над кем-то или из-за чего-то... Но ни единого слова не было слышно.
Толпа гнала перед собой осла. На осле сидела лицом к хвосту женщина в одной рубашке.
До сих пор явственно помню, как дрожала несчастная всем телом, как трепетала каждая ее мышца. Видно, было ей и холодно, и больно, и жарко, и горько,— пронзенная мукой, она, должно быть, призывала смерть, но смерть не приходила, а пытка, терзавшая ее, была горше смерти...
В эти страшные мгновения она умирала не один, а десять раз, и всякий раз ее силой возвращали к жизни.
...Так вели на позорище деревенскую мученицу, — казалось, едет царица и несметная свита сопровождает ее.
Трепетали беломраморные плечи, а толпа забрасывала комьями грязи и навоза белоснежную рубашку.
Ни единого слова.
Ни одного громкого возгласа.
Вот что было удивительно!
Но безмолвие это было ужаснее любого шума, оно гремело, как водопад, затягивающий в себя все и всех.
Несчастная женщина глядела перед собой недвижным, невидящим взором... А может быть, она была душой где-то далеко, по ту сторону самой жизни, и не чувствовала страданий этой горькой минуты?
Вдруг, когда процессия стала заворачивать за угол, я узнал женщину.
Наша Марита! Полумертвая, посеревшая, осунувшаяся — это была Марита! Весенний цвет, дыханье мая — Марита!
Мать моя тряслась как в лихорадке, из глаз ее струились слезы. Я был ошеломлен — точно земля разверзлась у меня под ногами. А толпа молча, неудержимо катилась вперед, как яростный горный поток, и перед нею было бессильно все — даже Сам Господь Бог!
После этого страшного дня никто уже не видел униженной, раздавленной, опозоренной Мариты.
Марита умерла для людей.
Исчезла — как если бы тайно покинула наши края.
Никто никогда не упоминал о ней. Даже ребенок, бывало, запнется, если навернется на язык имя Мариты, и удержится, проглотит слово, не произнесет...
Молчали и былые друзья Мариты.
Все уже осознали свою ошибку, сожалели о своей злобе, тяготились своей виной...
А Гедия, потрясенный, убитый, в самом деле покинул наши края, бежал куда-то в азербайджанские степи и там, отчаявшийся, терзаемый жестокой тоской, нашел желанную смерть — бросился на чей-то нож...
Поняло, почувствовало село, какое оно сотворило злое дело — нанесло смертельную обиду достойнейшей из своих дочерей, невинной и беспорочной!
Марита заживо истаяла, превратилась в тень, и вскоре несказанная печаль свела ее в могилу.
Грех был на всем селе — смерть Мариты причинила каждому глубокое горе! Огромное множество народу стеклось со всех концов во двор к покойнице.
Нетленная красота Мариты — «лоб как ясный месяц, лик чистого серебра, алебастровая шея» — и на смертном одре пленяла взор.
Целое море слез пролила деревня, оплакивая свою красавицу, свое красное солнышко. Плакали, разливались ручьями над гробом...
И только безмолвный Цицикорэ стоял поодаль с суровым и непреклонным видом. Пасмурный, погруженный в тяжкие мысли, но нераскаянный, он то и дело, грузно опираясь на посох, всматривался строгим взором в лицо покойной, точно проверяя, на самом деле она умерла или нет? Удивительное дело — Цицикорэ, чья воля оказалась властной над жизнью и смертью Мариты, чье слово было причиной всех пролитых сегодня слез, Цицикорэ нисколько не терзался. Он не сомневался в своей правоте! Он ведь встал на защиту вековых понятий чести и нравственности, оградил родное село от позора, не захотел простить виновным явное преступленье! Ему только жаль было по-человечески это юное, «не знавшее радости» существо. Он и сам удивлялся своей власти и силе.
— Где я ударил — и где отозвалось!
«Насытила меня горечью, напоила меня печалью жизнь... судьба...» — могла бы повторить Марита.
Черный дым горя застлал деревню.
Потеряло село свою Тамар-царицу! Оплакивали ее даже деревья...
...И вот настали последние минуты прощанья над разверстой могилой; пришло время каждому бросить горсть земли на крышку гроба. И вдруг столпившиеся вокруг могилы люди, вспомнив, что ведь они-то и были палачами Мариты, все вместе, разом, в испуге рванулись назад, словно пред взором их предстало что-то ужасное — ужаснее, чем гроб с покойником, — рванулись и отступили, толкая, сбивая с ног и чуть ли не топча друг друга. Ни один не осмелился засыпать землей неземную эту красоту... Ни один!
Сам бесстрашный Доленджи застыл на месте, оцепенев, не в силах переставить ногу, нагнуться за горстью земли.
Недвижно стояли люди и рыдали в голос...
Наконец опять-таки Цицикорэ вывел толпу из оцепенения.
Нетвердым шагом приблизился он к могиле, нагнулся, зачерпнул горстью землю и бросил ее на крышку гроба.
Потом схватился за лопату, и посыпалась земля с шорохом, с глухим стуком в могилу.
Полегчало людям... отпустило горло... А то, казалось, задушат слезы...
В каменистой земле, меж скал упокоилась Марита.
Земля сраму не имеет — но трава от стыда спряталась, ушла в землю...
Солнце вдруг разгорелось, вспыхнуло — словно отторгнутая частица его, Марита, вновь соединилась с ним.
Умерла Марита, затмились горы, опустела земля, расплавились камни, рухнули скалы.
Так говорил народ.
А в песне пелось:
«Взвилась бабочкой душа Мариты, и ангелы встретили ее колокольным перезвоном».
И еще говорили, будто бы голубь взлетел в небеса с благою вестью о прибытии в заоблачный мир Мариты.
И будто бы на том свете подали ей, усталой, стул золоченый.
И сама Богородица сказала ей: «Присядь, доченька, отдохни, в лице у тебя ни кровинки — видно, притомилась с дальней дороги!»
А Иисус Христос будто бы достал шелковый платок, чтобы отереть лоб Марите, оживить ее, вернуть на землю, но залюбовался невиданной красой, пожалел это чудо для земли, не захотел отпустить от себя. И теперь Марита сияет в небе звездой.
Весь тот год не было дождя. Засуха спалила хлеба, иссушила виноградники. В каждом доме той осенью дно чарки оставалось сухим.
Потрескались давильни, в кувшины набилась пыль.
Все эти беды народ принял как возмездие за безвинную гибель Мариты.
Помню, долго шли об этом в деревне толки и пересуды... А потом надвинулись другие события — до того ли нам всем было?
Давно уже испепелила Мариту сырая земля, и стерло память о ней неумолимое время.
Лишь мы, немногие, кто видел и знал ее, вспоминаем иногда, как баснословное предание, эту необычайную красоту — телесную и духовную. Да и то вспоминаем только между собой...
Нынешней весной я побывал в нашей деревне и пошел взглянуть на то место, где жила некогда Марита.
Вокруг все заглохло, все было безмолвно. На месте прежнего дома не осталось даже разваленных стен — никаких следов человеческого жилья.
А там, где стояла когда-то хижина отца Мариты, громоздилась куча мелкой ячменной половы, и куры, копаясь в ней, поднимали тучи едкой пыли.
Всё смыли, всё затопили «бушующие волны жизни, мгновенной и изменчивой».
Ни единого дерева не осталось во дворе Мариты. Только на месте былого очага само собой выросло, вспыхнуло пламенем гранатовое дерево.
Передо мной, словно улыбаясь мне, сиял и лучился, как лицо Мариты, только что расцветший огненный гранатовый цветок.
Я смотрел на эту яркую, солнечную цветочную чашечку, и не верилось мне, что Марита не украшает больше нашу землю! И не верилось, чтобы это великолепное цветущее дерево могло вырасти среди пыли и сора само собой.
И в самом деле — откуда приходит в мир красота? И куда она уходит? Где теряется, почему исчезает — или только на время скрывает от нас свое лицо?
Кто знает?
|
Категория: Читальня |
Просмотров: 1559 |
Добавил: serg |
Дата: 14.08.2015, 21:44
|
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
|
 |
Кто на сайте |
 |
|
|
Всего: 5 Скоромимоходящие: 5 Пользователи: 0
Активность
за последние 15 мин.
|
|
|
