Он стоял как всегда справа от аналоя, у большого расписного распятия, за которым голосил и переругивался их неизменный деревенский хор, причиняя слуху невыносимые муки. Начинали они еще более-менее сносно, но потом бабка Варвара властно уманивала бабу Таню и бабу Веру в свою заунывную колею и уводила в такие извилистые переливы, в такие страдательные окончания, что хоть святых выноси, ей-Богу! Сегодня ее особенно заносило, и баба Таня пыталась как-то перетянуть на свое, но куда там. И несколько раз было слышно, как сноровистый батюшка, подбегая к ним, бранил ее без подобающей сдержанности, на что бабка Варвара отвечала, что сегодня "не хватает духа", чему в свою очередь отец Сергий не придумал, чем возразить, и больше уж не подходил к ним до конца Литургии, видно, махнув на нее рукой...
Капитан смотрел на иконостас. На месте его висел когда-то латаный-перелатаный экран сельского клуба, глядя на который из темноты, пропахшей детскими их одежонками, обмирали они от стоявших перед ними "Кащея Бессмертного" и "Фантомаса", и как, бывало, бились сердца их за "наших" разведчиков и солдат, падавших к ним в разрывах и комьях земли, и какая стояла тишина в этих стенах, когда поминали тут летчиков из первой поющей эскадрильи", и как вскакивали они со скамеек, как орали от восторга, когда влетал сюда крылатый Чапаев и Александр Невский, с гусарами и ковбоями! О. сколько крови дымилось здесь, сколько свалено трупов и тел! Сколько было огня и пыли! обжигающей белой пустыни! сколько штормов! сколько индийской любви!.. Вспомнилось, как рыдали они над Гаврошем и над Мухтаром, как расплывались от мокрых глаз умиравшие тут Ромео с Джульеттой, и конечно, "Генералы песчаных карьеров"... и сочились из этой тьмы тысячи мерцающих детских слез... Но были, правда, и другие слезы - от удушающего, заливистого гогота, до стона и колик, и ржа ли от комедий так, что дрожали старые побитые стекла и где-то под куполом начинался гул...
Что они делают здесь? Сейчас? Глядя теперь на этот резной цветастый иконостас, - взрослые, пожилые, с побитыми судьбами люди, выросшие из тех деревенских пацанов и девчонок? На что они смотрят тут? На Спаса? На Богородицу? На Царские врата? Зачем? Что им тут надо? Слушать это жалкое пение? А что же тогда? Что еще? Зачем они здесь стоят, согнувшись под терпким дымом кадила? Молятся?..
Вот бабка Варвара, живет одна, любительница советы давать да поговорить, ей только попадись, не отвяжешься. Сейчас потащится к себе да начнет по соседкам ходить, рассказывать, кто как пел сегодня, да как отец Сергий ругался. Вот стоят с ней баба Таня с бабой Верой, неразлучные, как две ивы в пруду, обеих мужья лупили по пьяни, да оба и померли. Сериалы вместе смотрят, одна у другой, а на свадьбах частушки поют хулиганские. Скоро завезут им внуков на лето, начнут бегать за ними по дискотекам... Или вот Власиха стоит "крутой Уокер", деда своего и зятя держит как в цирке - на задних лапках ходят, вон, стоят за нею, не шелохнутся. Сама на джипе ездит, курила, как самовар... сейчас вроде бросила, шпана, и та от нее шарахается - ненормальная! Вон Анатолий стоит в углу, три года назад жену убил, говорят не нарочно... как напьется, идет к ней на могилку, "помирать", зимой чуть не замерз, да вовремя спохватились. Кто там еще? Катерина в брюках стоит, муж наркоман, от чужого мужика родила, да еще племянницу к себе взяла, туберкулезную, козьим молоком отпаивает. Похоже, опять беременная. Вот дядь Паша, отсидел свое, приехал к матери погостить, да так и остался. Жену бросил, на местной женился. Сын приезжал с дружками, избили его до полусмерти. Да кого ни возьми: тот больной, тот чудной, тот измаянный... Калека на калеке... Бабки ходят, огарки гасят на свещнице, свечки переставляют - придут домой, станут косточки перемывать.
Все разойдутся по грехам своим, до следующей службы, придут и опять будут стоять и кланяться...
Так что им тут надо всем? Тут храм Божий. Тут Небо на земле! А кто на этом Небе стоит-то? Бабки Варвары, да Власихи, да Анатолии с Катеринами?.. Что они делают тут? Кто они? Может быть, они христиане? Может быть, они идут за Господом? Радуются? По-своему, как умеют, где-то непроглядно глубоко, внутри... совсем крохотно радуются, несмотря ни на что, о Нем? Ковы ляя и падая и разбиваясь? Пытаются карабкать ся, ломая ногти?.. Может, они и жизнь за Него отдадут? Бабка Варвара, отдаст? Неужели отдаст? И пойдет на смерть и на муку? И дядь Паша? И баба Таня с бабой Верой? И Катерина?
Вот это-то и странно. Ведь им ничего не ясно, ничто не открыто, не явлено, не гарантировано! Вот что непонятно мне. Необъяснимо.
Кто-то икнул, кто-то вышел... Нет, люди как люди. Притворяются...
Ну где ж тут Небо, Господи? Не чувствуется, хоть убей! Все стоят, все - грешные, и ничего больше нет!
Наконец настала пора "Символа веры", который, как, впрочем, и "Отче наш", все односельчане пели строго за голосом капитана. Это были его минуты. Виктор пел размеренно и громко, и все держались за ним, не вылезая и не обгоняя его, как караван за своим ледоколом. Побаивались. Но сегодня и он запнулся в середине "Сим вола" и перепутал слова, а в "Отче наш" вместо "лукавого" почему-то пропел "лукававо", и расстроился окончательно.
После службы народ, бестолково толкаясь, ринулся целовать крест и руку священника, и Виктор еле сдержался, чтобы не двинуть кому-нибудь локтем. На душе было пусто и гадко.
Выйдя из храма, все увидели стоящую у самых дверей черную "Волгу" и несколько дорогих иномарок, а за ними и новоизбранного главу района, в окружении чем-то похожих на него людей. Виктор обошел машину и остановился. Он видел, как послали за священником, но тот вышел не сразу, и глава района нетерпеливо оборачивался, глядя на паперть, и те, которые были с ним, тоже поворачивались в ту же сторону. Батюшка вы шел, поправил крест и деловито направился к ожидающим. А Виктор, нагнувшись к водителю, сказал ему, чтобы отъехал подальше, но водитель не пошевелился. И капитан решил не усугублять неприятностей, перекрестился с поклоном храму и пошел домой.
Глава района, показывая округу, поводил руками и корпусом, и все похожие на него, тоже, как один, поводили своими корпусами вслед за ним и кивали улыбающимся и розовыми головами.
- А?! - ликующе вскрикнул глава района. - Каков пейзаж! Что я говорил? Смотрите, какие у меня места тут! Какое небо! Какие дали отсюда! Посмотрите мои поля... А роща, а? Куинджи! А луг? А река? А храм? Шестнадцатый век! - он кинул взгляд на деревню, -...и народ неплохой, так что...
- Да-а, - гудели солидно вокруг него, - повезло, Виталий Никитич, красотища...
Дальше Виктор слушать не стал. Он с ходу развернулся и шагнул прямо к ним. Отец Сергий рванулся остановить его, но было поздно, капитан стоял уже вплотную к телу главы района, ухватив его левой рукой за лацкан распахнутого пиджака, а указательным пальцем правой, твердым, как ствол нагана, размеренно стучал в это тело, приговаривая:
- Храм - не твой! Небо - не твое! Поля - не твои! Роща - не твоя! Речка - не твоя! И народ - не твой, понял? И пиджак на тебе - не твой, и штаны на тебе - не твои!.. Нету тут твоего!
Батюшке удалось-таки оттащить его от главы и увести от греха подальше с пригорка, вниз, через дядь Пашин прогон, к остановке.
Дальше Виктор пошел один, не оборачиваясь и матерясь на себя и на все земное начальство...
Дома ждал его завтрак. Он умылся и сел за стол. Жена поставила перед ним яичницу и картошку.
- Достань-ка мне это... - сказал он.
Она открыла холодильник и достала бутылку.
Он вздохнул, налил полный стакан и выпил.
- Почему с "херувимской" ушла? - спросил он.
Прихватило что то, - поморщилась она.
- Опять?
- Отпустило уж маленько. Пройдет.
Аппетита не было, он тыкал вилкой в яичницу. Шрам на щеке вздулся и покраснел.
Она смотрела на него.
И он не выдержал, рассказал ей про все, что было у церкви.
- Отец, ну что с тобой? - сказала она, улыбнувшись. - Тебе отпуск нужен, ей-Богу.
- Да при чем тут отпуск!
- Да при том. Ну что он такого сказал? И мы также говорим: моя деревня, мой дом, моя страна... Ну? В отпуск тебе надо, отец, отдохнуть, а то ты совсем там чокнешься со своими бандитами.
Он отодвинул тарелку.
- Вот смотри, Ален, сколько уж лет вместе живем, а не чувствуешь ты меня... нет.
Она убрала со стола, стала мыть посуду. Он допивал чай.
- Хоть бы Андрюшка приехал со своей Оксанкой, - сказала она, - к речке сходили б.
Виктор смотрел в окно, и ничего там его не привлекало. Абсолютно.
- Отец, пойдем к речке сходим? Я приберусь только.
Виктор встал, постоял с минуту и направился к двери.
- К обеду-то придешь? - спросила она. Он как-то дернул головой и вышел.
И ушел он за Ильинский Погост, куда ходили с матерью за земляникой, а оттуда в Зубовский лес, где в затхлых и темных землянках обжимали с парнями девчонок, а лес почти весь в завалах, после прошлогоднего урагана, корневища торчат медведями, и грибов тут, похоже, не будет.. Потом гороховым полем дошел до Каменки, совсем обмелевшей, и увидел байдарочников и палатки с навесом, а в детстве ловили тут раков и жгли костры, пугая друг друга страшными историями про утопленников...
Виктор чувствовал, что тяжесть все еще остается в душе, хотя уже не давит так сильно. Поднялся к кладбищу и нашел два родимых холмика, матери и отца. Он огляделся и лег между ними на спину и закрыл глаза. И подумалось ему, что если вот умереть, то в рай ему сейчас не попасть, это уж как пить дать, а значит, не увидит он и никогда не встретит больше ни матери, ни отца... никогда, никогда... И они там тоже не дождутся его, никогда. Может, смотрят на него оттуда и плачут. Но в раю же не плачут, там радуются. Значит, они смотрят на него и радуются? Нет, это абсурдно, бесчеловечно...
- Помогите мне, - сказал он, - один я...
Холмики молчали. В ложбинке было прохладно, он чувствовал лопатками влажную мякоть травы, и впервые - эту ровную покатость земли, планеты...
Он открыл глаза и увидел синее-синее небо. Расслышал жаворонка...
Как будто захотелось домой... К Алене... Он знал, что сейчас там тихо и убрано, всё на месте. Неужели это все, что нужно ему? Неужели он настолько прост, что просто... понимающее прикосновение жены и взгляд, и голос?.. Неужели вот в этом Бог? Да нет, конечно! Бог, Он должен быть в другом, совсем в другом... то же самое мог бы чувствовать и неверующий.
- Господи, если мы верим и молимся, то где же Ты? Так чтоб мы почувствовали Тебя, хоть чуть-чуть? Должна же быть разница между ними и нами! Я не прошу у Тебя знамений и ангелов, мне бы только хоть раз узнать, ощутить: как это, - то что Ты с нами?.. Где Ты?
Он еще подождал немного, но ничего не случилось.
Тогда он поднялся и усмехнулся. Решил сходить к роднику. Там было тенисто и тихо. Прозрачнейшие струи выбивались из каменистой земли, бесшумно сплетаясь друг с другом, переполняли неглубокую выемку и превращались в ручей, стекавший в заросли ивняка и осоки. Виктор встал на мостки, расстегивая пуговицы рубашки.
Все затмилось единственным неодолимым желанием: скорее черпнуть ладонями студеной водицы, охладить, освежить горящее от солнца и крови лицо, окатить прохладой саднившие от травы и сухого ветра руки и грудь, и напиться, напиться досыта, до ледяного горла, и он уже нагнулся за этим... как вдруг почувствовал, ощутил всем затылком чей-то настойчивый просящий взгляд, обращенный именно к нему, и вместе с тем, как будто, тихий, приветливый смех. Виктор разогнулся и, обернувшись, заметил наверху Алену. Она стояла в прогале березовой рощи, у самого высокого спуска к ручью, стояла и смотрела на него, спокойно опустив руки. Ветер качал березами, обдувал на взгорке траву, но казалось, что ни одна складка не дрожит на ее легком платье, ни одна прядь волос на ее внимательном, чуть удивленном лице. Он видел всю ее фигурку, одинокую светлую фигурку на лесном ветру, не помнящую ничего вокруг, кроме ...
- Это жена моя, - произнес он, вглядываясь в нее.
Но от этих слов, сказанных вполне бессознательно, сжалась душа его. Непонятно почему. Сжалась и все.
Он сделал два шага навстречу и остановился, не сводя с нее глаз.
"Почему она не улыбнется, не прищуривается, как всегда?.. Что-то, видно, случилось".
- Ален, это ты?
Он пошел к ней, взбираясь на взгорку, и в душе его не было ничего, кроме испуганного немого предчувствия.
Когда он наконец встал рядом, она все так же смотрела в него, так же легко и внимательно, и неподвижно, как обычно смотрят в себя.
- Ты чего? спросил он.
- Искала тебя, - ответила она.
- Чего меня искать... - выдохнул он и понял, что ничего страшного не случилось, что пойдут они сейчас обедать, и все, что бурлило в нем, куда-то ушло.
- Пойдем, - она взяла его руку за тяжелые пальцы и пошла, потянув за собой, на шаг впереди него. И он пошел за ней, впервые так послушно и просто, и не знал, откуда это.
- А чего смеялась? - спросил он.
- Я звала тебя, а ты не слышал, - ответила.
Они дошли до развилки, впереди было поле, зеленеющее по пашне частыми, узкими полоска ми; по другую сторону, за оврагом, уже стали показываться огороды. Мелькнул и дом их оранжевой крышей.
- Мы пойдем на Горку, - сказала она как можно спокойнее.
И они повернули на поле, в середине которого, рассекая его на две части, возвышалась Колова Горка.
Вот теперь он знал, куда они идут и зачем. И был он поражен этим, и смотрел теперь на нее и не мог поверить, смотрел, боясь за нее, и понимал, что не остановит ее, даже если бы захотел. И она, не оборачиваясь, смотрела на него, помогая ему не говорить ни нужного, ни лишнего, ничего…
В тот день, когда умер их первый и последний малыш (недоношенная кроха, трупик, который затаскали по лабораториям, не осталось ни фотокарточки, ни могилки), он, обегавший в поисках жены всю округу, нашел ее только здесь, уже в сумерках, по дрожавшему слабому облачку на вершине - вцепившуюся насмерть в траву с пустыми, смотрящими в тучи глазами. Отбивалась, не хотела никуда уходить. Он принес сюда телогрейки, одеяла, спирт, какую-то клеенку, соседи дали таблетки... Ночевали здесь же, под дождем. С того дня и посыпалось у нее: воспаление, больница, осложнение, заражение, операция, потом опять что-то "по-женски", еще две операции и приговор: детей больше не будет. На эту Горку смотреть не мог, взорвать хотел. Долго еще рана эта катала их, перекатывала... Потом вроде ничего, послал им Господь Андрюшку, племянника, на воспитание, ужились, срослись вместе, вместо сына был.
Пришли.
На то самое место поднялись. Видит он: на траве полотенце, бутылка вина, пирожки, миска с салатом... Повернулась к нему и растерялась:
- Ох, волнуюсь, отец... погоди. Сегодня... сегодня…
"Ну невозможно смотреть на все это!"
- Ален, ну зачем ты... ну помянули бы дома, ну? Ну с чего ты вдруг, столько лет уж...
Он обнял, прижал ее к себе, окружая, загораживая собой, отнимая от горя, от смерти, от ужаса...
- Не надо, Ален... Не надо, девочка.
- Да нет же, отец, не то! - она неожиданно сильно прижалась к нему. - Вить, я... у нас...
Виктор почувствовал, как земля уходит у них из-под ног, как глаза его больше не видят ни поля, ни рощи, ни крыш, ни неба, но один лишь свет, огромный, объявший, поющий под ветром, свет!..
- Понимаешь? - прошептала она где-то в его груди.
Конечно, он хотел ответить, сказать и крикнуть, но было нечем! Что-то в горле такое, отчего даже кивнуть толком не удается.
- Понимаешь? - шепнул ему ветер.
- Понимаешь?
- Понимаешь?..