Сайт     Статьи     Фото     Библиотека     Регистрация     Вход Православный форум 'Братия и сестры'

[ Новые сообщения · Правила форума · ] Текущая дата: Четверг, 28.03.2024, 19:17
Вы вошли как дорогой гость

Если сердце наше осуждает нас, то кольми паче Бог, потому что Бог больше сердца нашего и знает все. Возлюбленные! если сердце наше не осуждает нас, то мы имеем дерзновение к Богу, и, чего ни попросим, получим от Него, потому что соблюдаем заповеди Его и делаем благоугодное пред Ним. (1Иоан.3:20-22)



Братия и сестры, кто может и хочет помолиться о воинах Новороссии.

Эта молитва читалась в храмах во время Великой Отечественной Войны 1941-1945 годов:

Господи Боже сил, Боже спасения нашего, Боже, творяй чудеса един. Призри в милости и щедротах на смиренныя рабы Твоя и человеколюбно услыши и помилуй нас: се бо врази наши собрашася на ны, во еже погубити нас и разорити святыни наша. Помози нам, Боже Спасителю наш, и избави нас, славы ради имене Твоего, и да приложатся к нам словеса, реченная Моисеем к людем Израильским: дерзайте, стойте и узрите спасение от Господа, Господь бо поборет по нас. Ей, Господи Боже, Спасителю наш, крепосте, и упование, и заступление наше, не помяни беззаконий и неправд людей Твоих и не отвратися от нас гневом Своим, но в милости и щедротах Твоих посети смиренныя рабы Твоя, ко Твоему благоутробию припадающия: возстани в помощь нашу и подаждь воинству нашему о имене Твоем победити; а имже судил еси положити на брани души своя, тем прости согрешения их, и в день праведнаго воздаяния Твоего воздай венцы нетления. Ты бо еси заступление, и победа, и спасение уповающим на Тя и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Далее текст взят у summer56

I


О нашей молитве по соглашению.

Монахи Святой Горы.

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Возлюбленные братия и сестры во Христе Иисусе, молившиеся вместе нами весь этот год "по соглашению" за воинов Новороссии и за весь страждущий и гонимый русский народ, - мир вам и Божие благословение со Святой Горы Афонской.

Друзья, как мы с вами видим, ситуация в настоящий момент сложилась двойственная, неопределенная, "подвисшая". Слава Богу и святым его, безжалостный враг наш был остановлен и отчасти отброшен от русских городов Донбасса: Луганска, Донецка, Снежного, Дебальцево, Новоазовска... от больших и малых сел и казачьих станиц. Посланные киевскими милитаристами войска и наемники не смогли "навалом" одолеть нас, стереть в порошок, выжечь каленым железом, как бы им этого ни хотелось, и это несомненно - наша большая общая Победа, значение которой невозможно умалить.

К сожалению, эта Победа далась большой кровью. Свыше десяти тысяч защитников Донбасса и мирных жителей заплатили самую дорогую цену за право жить на своей земле, обильно политой кровью и потом их отцов и дедов. В жестоких боях погибли, часто геройски, самые лучшие из нас, самые отзывчивые, самые добрые люди. А сколько раненых, сколько искалеченных! Сколько людей лишилось родного жилища и любимой работы, сколько "пропало без вести" - стали жертвами военных преступников, карателей, насильников и мародеров! Скольких настигла преждевременная смерть от горя, болезней, недоедания! К сожалению, больше всего пострадали самые слабые, самые беззащитные из нас: старики-пенсионеры, дети, молодые девушки, инвалиды и просто больные люди, сироты, бездомные...

Возлюбленные, некоторые люди, не прочувствовавшие всей остроты ситуации, упрекали нас в том, что мы "благословляем братоубийственную войну". Нет, - отвечаем мы им. - Но войну оборонительную, войну русского народа за свое святое право жить так, как он жил веками на своей, русской, земле в своих, русских, городах и станицах, за право говорить на своем, русском, языке, исповедовать свою, "русскую", веру, изучать свою, русскую, историю, читать русских поэтов и писателей, чтить русских воинов-победителей. Мы полагаем, что достоин всякого благословения русский, как и любой другой, народ, отстаивающий свою собственную идентичность, свою само-бытность, свой "цивилизационный код", перед лицом иноземных захватчиков-интервентов (а речь сегодня идет об интервенции уже не только ментальной, но и физической). Сами бойцы говорят так: "Террористы и сепаратисты объявили нас террористами и сепаратистами. Нас мучают и убивают, лишь за то, что мы думаем иначе. Пусть они прекратят убивать нас, бомбить наши дома и угрожать нашим семьям, чтобы мы могли вернуться к мирной жизни".

Возлюбленные, мы вместе с вами молились, вместе следили за развитием событий. К сожалению, первые успехи наших воинов в отражении вражеского натиска развить не удалось. К нашей великой боли, контрнаступление было остановлено сильными мiра сего; лидерам народного восстания были навязаны невыгодные договоренности. Далее мы с вами были свидетелями целого ряда подлых предательств в нашем тылу: убийств, арестов, отстранения от командования главных действующих лиц донецкого ополчения - всех тех, кто не побоялся встать в первые ряды народного сопротивления преступному нацистскому режиму. К сожалению, сегодня нет в числе командующих И. Стрелкова, И. Безлера, В. Болотова, С. Петровского... были подло убиты из засады А. Беднов, В. Пинежанин, Е. Ищенко... Вечная память во Христе им и всем павшим воинам!

Увы, в настоящее время положение вещей только ухудшается. Ополчение по всей линии фронта подвергается постоянным артобстрелам без права на адекватный ответ. В некоторых частях падает боевой дух и дисциплина, происходит моральное разложение. Кроме того, по-прежнему продолжают страдать мирные жители. Виной этому не только безнаказанно проводимый карательными войсками артиллерийский терроризм (!), но и экономическая блокада Донбасса. Введенная преступным русофобским режимом, эта блокада во многом поддерживается и с другой стороны - вроде бы дружественной русскому народу Российской Федерации, - что не может не вызывать по меньшей мере недоумение...

Сегодня русские люди в русских же городах: Мариуполе, Одессе, Николаеве, Запорожье, Днепропетровске, Харькове и многих других - подвергаются репрессиям, в том числе тюремному заключению, избиениям и пыткам за инакомыслие, за любую попытку отстоять или даже просто как-то выразить свою русскость! Насильственная "украинизация" касается всех возрастов - от взрослых до самых маленьких. После распада нашей большой Родины прошло лишь двадцать с небольшим лет. Но за столь короткий срок мы с вами стали невольными свидетелями небывалого психологического и физического давления, которому подверглись русские люди, еще в начале девяностых годов прошлого века проживавшие на территории УССР, и вдруг оказавшиеся подданными "Незалежной Украины". Правительство этого новорожденного государства решило сделать ставку на национализм самого крайнего русофобского толка, идейная база которого разрабатывалась в специальных "украинских" центрах в Австро-Венгрии, США и Германии на протяжении всего XX века. И как мы увидели, для многих граждан этого нового образования платой за относительно комфортную жизнь и рост по служебной "лестнице" стал отказ от русской идентичности и переоблачение в "украинца" (так же и в других бывших советских окраинах откуда ни возьмись появились принципиально не-русские "прибалты", "белорусы" и т. д.), а закончилось все это - как, очевидно, и планировалось "социальными инженерами" - нынешней трагедией, братоубийственной войной и разрухой.

Оговоримся, что, допуская наименование "украинцы" для жителей исторической Малороссии - бывших окраинных земель Российской Империи (но не для жителей Слобожанщины или Донбасса), мы никак не можем согласиться с "украинством" как ложной идентичностью, искусно созданной западными политтехнологами "конфигурацией" из либеральных идеологем и псевдоисторических фантазий (где за основу были взяты домыслы Грушевского), - созданной с одной-единственной целью: выделения из части малороссов и великороссов, а также галичан, некой новой "политической нации", совершенно чуждой и даже враждебной русскому народу, русскому духу, русской идентичности, русской вере. Тем более, мы не можем примириться с идеями украинского фашизма (основным идеологом которого явился небезызвестный Донцов). Мы с прискорбием наблюдаем, как в лоне самой Русской Церкви на Украине (УПЦ МП) набирают силу центробежные тенденции и как некоторые "украинствуюшие" пастыри призывают и здесь к отделению и "самостийности" (по-своему они правы, ведь "украинство" никак не сочетается с Православием, и самые первые сознательные "украинцы", преклоняясь перед Ватиканом и папой, решительно отвергали православную "русскую" веру, называя ее "москальской"). Эти "ревнители" совершенно не помнят или не хотят помнить о том, как из православного сербского народа аналогичным образом - при непосредственном участии Ватикана - были выделены "хорваты", и о том, что за этим последовало: кровопролитных междоусобицах, продолжавшихся из века в век, вплоть до наших дней! Естественно, представители униатской "церкви" и последователи секты Денисенко в своем "украинстве" заходят еще дальше, и некоторые их заявления носят уже откровенно фашистский характер... Итак, мы видим, как безбожный еретический Запад в который раз, преступая наши границы, ругается над нашими святынями. А наши главные святыни - это не столько храмы и памятники, сколько людские души, за которые идет невидимая брань с силами тьмы.

Возлюбленные, на фоне разыгравшейся трагедии нас глубоко опечаливает позорное бездействие тех, кто, по идее, должен был бы оберегать и защищать русских людей, всех и каждого в отдельности, где бы они не находились. Назовем вещи своими именами: правительство РФ совершило предательство интересов нашего народа, пойдя на ряд преступных компромиссов с захватившими с помощью незаконных вооруженных формирований власть "майдановцами". После некоторых колебаний оно объявило вчерашних воров и рэкетиров, а сегодняшних убийц, мародеров, мучителей русских людей и хулителей России - своими "партнерами", а созданный ими карательный экспедиционный корпус - нейтрально, "силовиками". Причины этого предательства, увы, ни для кого не являются тайной: экономические интересы РФ и ее крупнейших корпораций были поставлены выше всех остальных интересов... Мы видим, что обещания помощи и защиты нашим соотечественникам, находящимся по ту сторону проведенных чьей-то безжалостной рукой границ, оказались лишь обещаниями: проект, предполагавший создание русской государственности на землях Западной Руси, был "заморожен", а миллионы русских на территории абсолютно враждебного им государства "Украины", по сути, - оставлены "на съедение" местным манкуртам-националистам, иванам, не помнящим родства, но кипящим звериной ненавистью ко всему "русскому"..

Мы видим теперь, что это преступное и позорное соглашательство, однако же, не достигло цели (что, впрочем, было известно заранее). Подавление всякого инакомыслия, включая запугивание, многочисленные аресты и настоящие зверства по отношению к мирному русскому населению, продолжаются, агрессия "украинства" ничуть не ослабевает. Украинский милитаризм только набирает обороты, неофашистское государство собирается с силами, закупает новую военную технику, привлекает новых ландскнехтов... Возлюбленные, необъявленная война идет полным ходом, и нам с вами ни в коем случае нельзя расслабляться: так или иначе, она касается или коснется каждого из нас. Особенно собранными, отмобилизованными следует быть жителям Донбасса - русской Украины: слишком многому научил всех нас печальный пример уничтожения Украины сербской, по сути, тем же самым стародавним и непримиримым нашим противником. Так же, как среди хорватов, с неописуемой жестокостью "зачистивших" сербское население "Краины", основную ударную силу составили прямые потомки и духовные наследники фашистов-усташей, так и сегодня уже против русских украинцев воюют прямые потомки и наследники духовных братьев усташей, "бандеровцев" (УПА). Тех самых "украинских патриотов", устроивших в 1943 году жесточайший геноцид польского населения Украины, жертвами которого стали более ста тысяч мирных жителей (в том числе не менее 75 православных священников-"москвофилов"), печально известную "волынскую резню".

Друзья, разве можем мы в таких условиях оставить нашу молитву? Ответ может быть только одним: Нет - напротив, ее необходимо усугубить. В нашей коленопреклоненной молитве нуждаются все русские воины, на передней линии фронта и в тылу: танкисты и артиллеристы, разведчики и корректировщики огня, зенитчики, саперы и связисты, врачи и медсестры, водители транспорта...

В нашей горячей молитве нуждается весь страждущий русский народ Западной Руси: все сущие в болезни и печалях, бедах и скорбях, обстояниях и пленениях, темницах и заточениях, и особенно - гонимые безбожниками и еретиками за исповедание "русской" православной Веры, за свою русскость. Все обездоленные русские люди, стонущие под гнетом безбожного оккупационного правительства. Да избавит их Господь от сомнительных благ "украинства" и из лап украинских "цивилизаторов"!

Наконец, в слезной молитве нуждается весь наш народ, "самый большой разделенный народ в мире", сегодня находящийся - без всякого преувеличения - на грани жизни и смерти. Возлюбленные, еще никогда русскому народу столь не грозила опасность рассредоточения и исчезновения из мировой истории. С болью в сердце мы наблюдаем, как наш народ буквально вымирает, как в количественном, так и в качественном отношении. С каждым годом ухудшается "демографическая" ситуация (некоторое выравнивание статистических показателей происходит в основном за счет малых народностей и наплыва мигрантов), наши потери с начала 90-х уже превысили 10 миллионов человек! Многие, оказавшись подданными новообразованных государств, где тон задают инородцы ("прибалтийцы", "казахи" и прочие "украинцы"), вынужденно или добровольно ассимилируются с этими новыми политическими нациями, перестают осознавать себя русскими, утрачивают нашу православную веру. Другие - становятся "общечеловеками", простыми "потребителями" в условиях глобализированного Мiра: для таких слово "Родина", "родители", "самопожертвование" - лишь пустой звук (о Боге и не вспоминают!). Третьи - вовсе теряют человеческий облик. Быть русским сегодня не на словах, а на деле и в духе - настоящее исповедничество. Господь наш Иисус Христос да укрепит всех нас в вере православной, да прибавит мужества и бодрости духовной!

Не забудем помянуть в молитве нашей и власть имущих - да вразумит их Господь, а также врагов наших, да умягчатся сердца и да откроются глаза их. Не забудем и о том, что наша вера и наша молитва без соответствующих дел мертвы: будем помогать друг другу, особенно нуждающимся в материальной помощи жителям разоренных войной окраин.

В молитве призываем нашу общую Заступницу, Богородицу и Приснодеву Марию, а также всех святых, в земле Российской и горе Афонской просиявших: святителей, мучеников, преподобных, юродивых, праведников и исповедников, блаженных князей и воинов, жизней своих не пожалевших положить за други своя, - включая тех святых подвижников, кто остался неизвестен людям, но известен Богу и Спасу душ наших. Верим, что с Божьей помощью повисшая над нами ночь, повергающая многих добрых и порядочных людей в уныние, малодушие и даже отчаяние, пройдет, мгла и морок, пришедшие с Запада и затмившие наше небо, рассеются. И на горизонте забрезжит заря Новой и Великой России. Где все русские люди смогут жить в мире и благоденствии, во всяком благочестии и чистоте. Аминь.

Писано на Святой Горе в День Вознесения Господня 7 (20) мая 2015 года.


P.S. от summer56: О том, как можно присоединиться к молитве по соглашению, читайте здесь:

http://summer56.livejournal.com/136739.html


 
  • Страница 2 из 3
  • «
  • 1
  • 2
  • 3
  • »
"Братия и сестры" Православный форум » Творчество » Ваше перо » "Странник" и другие мои рассказы (Написанный мною в разное время художественные рассказы)
"Странник" и другие мои рассказы
АлександрДата: Среда, 06.05.2015, 09:55 | Сообщение № 11
Цитата serg ()
Ждём

Спасибо, Serg!
Цитата Тина ()
Александр, У Вас хороший слог!

Спасибо, Тина! Стараюсь, как могу... smile
АлександрДата: Среда, 06.05.2015, 10:12 | Сообщение № 12
Александр

ЦАРСТВО ПОТАЕННОЕ

(Из прошлого)

Продолжение

6

В промтоварном магазине, где в воздухе стоял всегдашний запах «Тройного» одеколона, тканей, кирзовых сапог, толпился народ, - к обеду обещали машину с товаром. Ксения, понятно, здесь же была. Знакомая пожилая доярка с другого конца села, бывшая тут же, подошла к ней:
- Зайди-ка, Ксения, к бабе Симе, скажи ей, что не смогу прийти к ней на этой неделе, пусть не ждет. Тяжело стало ходить, ноги болят, а от тебя недалеко там, сделай одолжение, уважь старую.
Баба Серафима, или Сима, как звали ее сельчане, была бывшей монашкой какого-то разоренного новой властью монастыря. В колхоз ее, понятно, не брали, да и странно было бы, если бы она сама пошла в безбожное красное рабство. Жила она трудами со своего огорода, да еще тем, чему научилась в обители: делала цветы из вощеной бумаги – для украшения икон, крестов на могилках. При сельской церкви чтецом числилась.
Ксения пообещала сходить, как освободится. Наверное, - подумала она, - речь идет о заказе на цветы. У той знакомой дочь замуж выходит, наверняка заказали венок невесте сделать из белых цветов.
Машины с товаром в тот день так и не дождались, - со снабжением в деревне всегда туго было. Не откладывая дела в долгий ящик, Ксения, управившись с домашними делами, пошла к бабе Симе. Может, что-то про хождения бабки Онфисы к священнику удастся узнать, - подумала она. Любопытство не оставляло ее.
Митька как узнал, что мать пойдет к монашке, бросил все свои дела, уцепился за ее руку, и ни в какую не отстает. Что за ребенок! То в церковь его тянет, то к монашке! Лучше бы в огороде гряды дополол.
И перед людьми неудобно. Кочегар Василий, как на грех, мимо шел, увидал, - укорил Ксению:
- Так и держишь пацана возле юбки? В пеленки уж тогда заверни. Ты, Ксения, хоть не вздумай его еще и в бане сама мыть, к нам присылай, что ли. Вырос уже парень-то. Пора ему среди мужиков быть. Где он у тебя еще пилить-строгать, лошадь запрягать научится?
Вот еще! Насмехаться вздумал! - недовольно подумала про себя Ксения и прибавила шагу. И никуда она и не ведет Митьку, сам напросился. Бросила неодобрительный взгляд на Василия, - свою, мол, жену учи, а меня учить нечего, да и некому, - и наткнулась на насмешливый, но добрый его взгляд.
Пройдя перекрестка три, там, где деревенька начинала спускаться к протекавшему в ложбине ручью, Ксения с Митькой свернули к покосившимся воротцам крохотной избушки под замшелой дощатой кровлей. За сизым забором затявкал песик, – Митька знал, что его зовут Шариком.
- Шарик, Шарик! – позвал он, чтобы песик не лаял.
- Шарик, не вертись под ногами, перестань! – раздалось за воротами. Звякнула задвижка, заскрипели старые воротца, впуская гостей.
Приветливое лицо бабы Симы выражало радость. Она и слушать не стала объяснения Ксении, что та заглянула только на минутку, чтобы передать то, что просили. Проводив нечаянных гостей в горницу, баба Сима тут же начала хлопотать насчет угощения.
- Чем вас попотчую, гостеньки мои дорогие?
И доставала с полки из-за занавески сладкие ватрушки, варенье в баночках – к чаю. Совсем как бывало когда-то у бабушки Олены…
В комнате монашки царила обстановка глубокого покоя. На подоконниках и комоде стояли накрытые перевернутыми стеклянными банками ростки глоксинии, Цветы глоксинии в деревне называют пимками. В углу в большой старой корчаге рос куст розана. В черной косынке, пестреньком фартуке-запоне неспешно переваливалась с ноги на ногу баба Сима.
- Вот сахарок, вот варенье. Варенье прошлогоднее еще осталось - малина, смородина. А вот мед весь вышел. А калиновое варенье, Митенька, пробовал? Сладкое, вкус – ни с чем не спутаешь. Вот в этой вазочке, попробуй.
Митька любовался расписанной букетами пузатой сахарницей, старинным сливочником, стеклянными на высоких ножках вазочками с вареньем. Протянул руку за налитым бабушкой Симой чаем.
- Не торопись, Митенька, я еще сахарку тебе не положила, да и горячий еще чай. Обожжешься! Давай, в блюдечко разолью, так скорее остынет, пей с блюдечка.
Чай они пьют из чашек, а у Митьки чай в стакане, стакан – в подстаканнике. Только ему бабушка Сима так налила. Митька и без объяснений почувствовал, что это так, потому что он мужчина, да и интереснее с подстаканником-то. И в фильме про войну, что в клубе недавно показывали, Митька видел, как какой-то военный в купе поезда пил чай из стакана с подстаканником.
Чай горячий, - немного перелили в блюдце. Митька дует на чай, потихоньку отхлебывает. И вправду - из блюдца, кажется, не так горячо. С интересом рассматривает комнату. Беленые стены. Много цветов. И икон у бабы Симы много. И лампады горят – непривычно. У Митьки мамка дома лампаду только на Пасху зажигает, да еще по каким-то дням. И пахнет от икон так приятно-приятно – будто цветами шиповника и земляничным вареньем вместе. Баба Сима – бывшая монашка. Она и сейчас, говорят, много молится.
За чаем неторопливо потек разговор. О своем. О близких. Об ушедших. О давнем, церковном.
Вспомнили, как когда-то, давно уже, ходили с Ксенией и бабушкой Оленой и другими женщинами в дальнюю деревню на какой-то праздник в тамошней церкви. Столько лет прошло, а Ксения до сих пор помнит как светились будто покрытые золотой пылью купола, колокольня и стены храма, освещенные вечерним солнцем. Тяжело жилось, а все равно те времена казались ей счастливыми.
Тут же и помянули молитвой бабушку Олену и других.
- Царствие ей Небесное, - перекрестилась баба Сима. - Помню, помню, милая, - обратилась она к Ксении, - как ты теплые носки на ноги усопшей бабе Олене-то отдала. Бабу-то Олену обряжали, а у тебя носки были теплые новые, только что связанные, не пожалела, девка. Холодно, мол, в могиле-то. А носки-то и впрямь какие теплые были, да и из чистого козьего пуха! И как по ноге пришлись! Любила ты бабу-то Олену. Да как вам было друг друга не любить? Господь воздаст за доброту…
И хоронили бабку Олену не как сейчас принято – не на грузовике, – на санях везли. И не по бедности так, а по древнему обычаю. Так дедов-прадедов погребали от самых исконных начал Руси. Сани кони везут. Конь – он с Солнцем, с Небом связан, недаром верх всякой избы конек венчает, - это он, милый, конь солнечный. У саней полозья – то полозы, мудрые змеи, что путь в подземное царство указуют. Так и уводят они – конь да сани с полозьями - тело в землю – от земли взят, в землю и изыдеши, – а душеньку – на небо, душа-то она – образ и подобие Божие.
Митька хорошо помнил эти похороны, хоть и, считай, полгода минуло. Память снова перенесла его в те дни, когда в переднем углу горела лампада перед темными ликами почерневших икон. Горели свечи, старушки пели что-то церковное, печальное и красивое. И пахло хорошо и сладко – ладаном, и терпко – пихтовыми ветками. И не верилось, что самой доброй в мире бабушки больше нет и не будет. А на улице лежал подтаявший снег февраля, и что-то волнующее было в почти весеннем воздухе. А на столе под иконами, где желтым огоньком горела оплывшая свеча, лежала открытая потрепанная книга – старая-престарая. И в ней – непонятные слова выведенные странными – знакомыми и незнакомыми буквами – почему-то черными и красными. И уже тогда казалось Митьке, что в книге написан некий ответ на его еще четко и не осознанный вопрос: почему же так? – что же бывает с людьми дальше, если они умрут? Ведь не может быть, чтобы доброго человека просто не стало, – зачем тогда он был, или зачем тогда в мире есть добро?
Свечи, иконы, печальные церковные напевы, черные и красные старинные буквы в книге. Митьке казалось – ангелы и Царство Небесное – вот они – рядом, здесь. И он понял, что это есть, существует в мире, хоть и твердит им в школе Марья Алексеевна, что Бога нет и что все попы обманщики. И понял он это навсегда. Понял и то, что это – нездешнее, не нашего мира. А какого же? Царство Небесное – где оно? То самое, о котором нет-нет да обмолвятся деревенские старушки как о чем-то само собой разумеющемся, но которого никто не видел.
Митькина задумчивость не укрылась от Ксении. Воспоминания о собственном детстве снова ожили в памяти. Да, у Ксении была бабушка Олена, а кто будет у Митьки? Кого будет помнить он? Чьи пироги, варенье, чай, рассказы про старину? А ведь он – она точно уже знает это – любит этот мир. Иные-то дети в церковь не просятся. Это уже не просто интерес.
Знала Ксения эту страсть по себе. И понимала – рано или поздно пробьется она и в Митьке. Сдерживая себя, невольно ограждала и Митьку.
И сейчас укоряла мысленно себя: А ведь вырастет Митька, пойдет в церковь сам, обязательно пойдет, это уже сейчас ясно, - вон как просится. И пойдет без меня. Без меня. А как же я? Где же я тогда буду?
Крепко задумалась Ксения. - Парнишка растет и все равно добьется своего, а вот меня рядом не будет, не возьмет меня он с собой, тайно, прячась от меня, уйдет. - Ей стало не по себе. - Не возьмет меня за руку, не поведет, - думала она. Безрадостный итог. И ведь сама добилась того. Последнее Ксения поняла отчетливо, как никогда.
Митька допил свой чай с куском пирога и отправился во двор играть с Шариком.
- Сделаю, сделаю венец невесте-то, так и передай. – говорила на прощанье баба Сима Ксении, - пусть не беспокоятся. Все равно не ей выкупать, на то жених есть.
Ксения не отвечала. Ей, родившей Митьку безмужней, был неприятен разговор про белый венок невесты. Знала она, что венок этот заказывали родственники невесты, а выкупать должен был жених. А после свадьбы, сняв его с головы, молодая жена должна была украсить им венец на иконе Матери Божией, которой ее благословили на брак. Так раньше-то делалось. Теперь не то, теперь всю старину позабыли. И поубавилось как будто прежней красоты.
Чтобы не говорить больше на неприятную для Ксении тему, она стала прощаться. Угадав ее настроения, баба Сима сказала:
- Не торопись, доченька. Погоди, еще разговор есть. Сходи-ка ты к батюшке.
- К кому? – не сразу поняла Ксения.
- К батюшке, батюшке нашему, к отцу Иоанну! Поможет твоему горю, помолится за тебя. За врагов Господь заповедовал молиться, а ты не чужая, чай, душа.
Ксения молчала. Услышанное было полной неожиданностью для нее.
- К батюшке зайди, говорю. Попросил он передать, как тебя увижу, чтобы ты к нему зашла.
- Батюшка сам попросил? – недоверчиво переспросила Ксения.
В тумане задумчивости вышла она на крыльцо. Солнце брызнуло в глаза, вернув к действительности, - пора было возвращаться домой.
Митька в это время сидел во дворе на крыльце и смотрел на хозяйского песика. Ему хотелось потрогать черные бархатные ушки у Шарика, да ведь Шарик, поди-ка, не даст, убежит, – он ведь совсем Митьку не знает.
- Шарик! Шарик! – звал он.
Шарик с любопытством смотрел на него, но не сдвигался с места.
- Митя! – донеслось из избы. Это бабка Сима звала.
Вышла следом за Ксенией на крыльцо, подала сверток со сладкими лепешками – гостинец. Прощаясь, перекрестила обоих с тихой молитвой.
Домой возвращались молча.

7

В тот же вечер Ксения сказала Митьке, чтобы, поужинав, ложился спать, не дожидаясь ее, тихо вышла из дома.
К старинным воротам подошла она уже совсем тихо, постучала несмело железным кольцом дверной ручки. Во дворе залилась лаем маленькая собачонка. Послышались шаги и голос попадьи:
- Иду, иду! Белка, перестань!
Скрипнули заржавевшие петли, створка ворот приоткрылась.
- Здравствуйте, матушка Мария, я к вам.
И тут снова непонятная робость охватила Ксению. Оглянулась – не видит ли кто ее? Ну что ты будешь делать! И не решилась сказать, зачем пришла. А что сказала, так только, что первое в голову взбрело:
- Нет ли сита у вас, матушка, муку просеять? Мое-то прохудилось…
- Заходи, не стой в воротах. Какое еще сито?! Как там матушка Серафима, ты лучше скажи. Намедни, говорят, чуть не захворала – тяжело ей с огородом одной управляться. Это ведь она тебя прислала?
Ксения что-то пыталась отвечать, но путалась, голос не слушался ее, и она замолчала. Прошли в комнату, где их уже ожидал отец Иоанн, настоятель и единственный священнослужитель их сельской церкви.
Увидев батюшку, Ксения почувствовала что-то родное и невольно сделала облегченный выдох, сняв напряжение, затаившееся в груди. Она поклонилась, принимая благословение, и ощутила теплоту рук отца Иоанна.
- Помолимся? – кротко спросил батюшка.
И не дожидаясь ответа, начал, повернувшись к иконам:
- Царю Небесный Утешителю…
После молитвы Ксения почувствовала особенную легкость на душе. Отец Иоанн, матушка и Ксения сели за накрытый вязаной скатертью столик у окна, - батюшка на старом диване, Матушка Мария и Ксения – в удобных старинных креслах..
Робость, поначалу испытываемая Ксенией, постепенно проходила, и в душу вливалось удивительное чувство покоя. Даже за оставленного дома одного Митьку не появлялось беспокойства, а была полная уверенность, что всех нас Бог хранит и ведет одному Ему известными путями к единственной достойной цели – к Себе.
В тот вечер они долго говорили. О Боге, о Церкви, о трудных временах. О доле безмужней Ксении и безотцовского ее Митеньки.
- Бог поможет, Бог поможет, - твердил Отец Иоанн. – Он не оставит нас, лишь бы мы не оставляли Его. А мы что делаем? Что творится-то везде?
Ксения слушал, молчала, думала.
Какой Он, – Бог? Как на этой иконе в доме священника – строгий и красивый. Красивый таинственной красотою – нездешней, неизреченной, красотою души, да больше! – духа. В сиянии, в короне – Царь Небесный…
В Нем только в Нем – высшая Истина и Справедливость. Отчего же люди так плохо живут? Отчего вот у Ксении ничего в жизни не сложилось? Одна радость – Митька. Да ведь без отца парнишка-то растет. Пока маленький – ладно еще, а как побольше станет? Как без отца-то? А ведь жив отец-то, да только где вот он? Болела душа.
- Помолимся? – снова мягко предложил отец Иоанн, и все встали перед красным углом с иконами.
Не чаяла Ксения умолить Бога, чтобы мужа невенчанного – Николая, Коленьку непутевого – ей вернул, а просила только, чтобы позволил забыть и дальше жить.
А вот батюшка на этот раз долго молился. Молился молча, с земными поклонами, не отрывая глаз от озаренных лампадой образов, словно и позабыл, что находится в комнате не один. И после молитвы уже не был разговорчивым.
Ксения поняла, что пора прощаться. Поблагодарив хозяев за молитвенную помощь и поддержку, вдруг уловила вопросительный взгляд батюшки.
- Я приду, - тихо сказала она. И посчитав в уме дни, добавила, - как жаль, что до субботней вечерни еще целая неделя!
- Придешь, Ксения, - услышала она ответ отца Иоанна. – Придешь. И не в городскую кладбищенскую церковь.
Ксения вспыхнула, - откуда он знает, в какую церковь она ездит?
Батюшка помедлил, словно о чем-то с сомнением раздумывая, но больше ничего не сказал.
На крыльцо вышли уже, когда совсем стемнело. Матушка с керосиновой лампой – посветить в темноте. Все задумчиво молчали. Только батюшка напевал вполголоса любимый духовный стих:

Из пустыни старец в царский дом приходит:
Он принес с собою,
Он принес с собою
Свят прекрасный драгий камень…

Проводив Ксению, отец Иоанн обратился к матушке:
- Знаешь что, Марьюшка, зря мы ей ничего не сказали. Все проверяли – своя – не своя. Доверять людям надо, которые к тебе идут, не боясь никакой Камбалы. А мы что же?
- Да что ж теперь делать-то? – затаенно спросила матушка. – Придет, чай, еще. Присмотримся лишний раз, да и расскажем.
- А чего присматриваться-то?
- А разве лишне?
- Не поняла ты. Она ведь не одна. Мальчонка у ней, о нем кто подумал?
И решительно добавил:
- Сходи-ка ты, матушка, к Василию да Геннадию. Прямо сейчас вот и сходи. Пусть дойдут до Ксении, переговорят с ней, расскажут все. Наша она. Надо взять ее с собой. Иначе потеряем. И малец у ней, душа ангельская, да некрещеная. Нельзя потерять их. А ведь потеряются. Беги, беги, матушка, пока не поздно. Да и сама к Ксении-то сходи, в темноте тебя никто не узнает. Эх, мне нельзя, - уговор у нас с председателем, что не буду по домам ходить, а он мне за то послабу дает. Обещал даже предупредить, если что, когда из района бумага придет с распоряжением церковь закрыть.
И помолчав, добавил:
- Слышишь, матушка, сдается мне, что и церковь-то у нас не закрыта, что председатель наш тайно верующий. Камбала, говорят, в районе лютует, требования пишет, чтобы храм закрыт был. Да председатель наш Иван что-то там такое делает, что нет ходу ее бумажкам. Бог многое ему простит. На исповедь бы ему, да к причастию, да вот как?! Беги, беги, матушка, поспешай… А, впрочем, постой.
- Да куда еще стоять-то? Скоро уже все спать лягут.
- Постой, с тобой пойду. Надо мне тоже там быть.
Матушка только руками всплеснула.
- Ничего, ничего, - успокаивал ее батюшка. - В темноте не разглядят.
- Так ты ж обещание дал Ивану-то, что не будешь ходить…
- Дать-то дал, да только сейчас я, старый дуралей, понял, что он меня этим обещанием не прижимает, а, наоборот, защищает. Не ходит, мол, поп по домам, значит, и религиозной пропаганды не проводит. Прицепиться, значит, не к чему. Церковь-то у нас, обрати внимание, до сих пор почему-то не закрыта, а в соседнем Еловом никакой Камбалы нет, а храм – оглянуться никто не успел – быстро закрыли и на кирпич для скотного двора разобрали.

8

Митька, пока на улице было светло, сидел на крыльце, листая старые журналы «Огонек» и «Крокодил». Вот стало темнеть, вдали на другом берегу реки кто-то разжег костер, - наверное, рыбу удят. Становилось прохладно, и Митька перебрался в избу.
Долго Митька сидел один в тот вечер, матери все не было. Думал о пережитом недавно – как в ограде церкви побывал. Жаль, что тогда в саму церковь не попали, - было закрыто. Вовка говорит, что церковь только по воскресеньям поп открывает, да по праздникам. Что, ему жалко, что ли? Еще Вовка рассказывал, что училка распространяет слухи, что бабка Онфиса носит провиант попу, чтобы тот замаливал грехи покойного мужа. А мужа ее большевики расстреляли как врага советской власти.
Сидел Митька один в доме, матери все не было. А сумерки уже сгустились. Тоскливо ему стало. Остро почувствовал он одиночество. Вот, у всех есть отцы, а у него одного нет. Взгляд Митьки упал на угол с иконами. Вот Бог на иконе, он же все может, что захочет, пусть он поможет.
- Боже, пусть у меня папка будет, как у других! Ты же самый сильный, у Тебя все получается, сделай так, чтобы у меня тоже папка был, дай мне папку, чтобы он был моим!
И не выдержал – заплакал навзрыд, – хлынула, прорвавшись из потаенных уголков души мальчишечья печаль. И, сам не отдавая себе отчета, повалился Митька на лавку худеньким своим тельцем, и, держась за руками за край, тихо начал сползать на пол, словно теряя всякие силы, и просил, просил Бога своей первой, чистой детской молитвой. Просил путано, неумело, просил о чем-то своем, но от всей души, не лукавя, без расчета. Просил, как просит слабый, надеясь на помощь Того, Кто сильнее. Просил Царя Небесного и верил, что по-справедливому, сильный должен помочь слабому, и потому верил в то, что хоть в чем-то Бог поможет ему.
А умолк, - все рукава были мокрые от слез. Высказалась детская душа, – и легче стало.
А матери все не было. Митька уже спать хотел, но долго еще не ложился, – тревожно было. Наконец, истомившись, сам не помня как, уснул.
И снился Митьке сон. Видел он дымный подвал дяди Васи-кочегара. В подвале горели костры и дымили печи, коптя кирпичные своды. А на кострах и печах тех стояли большие котлы, в которых сидели голые и худые грешники. Булькала вода, потрескивали поленья. Совсем как на картинке в журнале «Крокодил» – там часто рисовали карикатуры на церковников. То ад с котлами нарисуют, то рай в виде городского парка культуры и отдыха.
И расположена была эта котельная-ад в подвале церкви. Кочегар дядя Вася увидал Митьку, руки потер: «А, Митрий, пришел-таки ко мне в баню! Ну что, оголец, давай иди сюда, помоем и тебя тоже, полезай-ка, брат, в котел, грехи-то отмывать пора». А и вправду здесь было как в бане – жарко, много пара, плескалась вода.
Вдруг в подвал спустился сам поп: «Вот, бабка Онфиса передачу принесла – провиант для покойного мужа», и протянул сверток сидящему в котле худому старику с багровыми отметинами от большевистских пуль на груди.
Откуда-то издалека доносились голоса. Наверное, еще грешников привели, – решил Митька. Голоса приближались, становились все громче, все отчетливее слышал их Митька. И вдруг он проснулся.
За занавеской горел свет.
Проснулся Митька и слышит: разговаривают. Голоса знакомые. Да это же дядя Вася с дядей Геной! Что они здесь делают? И мать здесь. И еще чьи-то голоса, не совсем знакомые. Да это же поп! Он так странно говорит – по-церковному – не узнать невозможно. Поп? Сам поп у нас дома???? Это сон? – мысли спутались в Митькиной голове. Он прислушался, забыв обо всем.
- Уже повсюду церкви начали закрывать, кампания такая пошла. В Красном церковь закрыли, отца Сильвестра изгнали. Скитается он без пристанища, не имея где главу преклонить… Тайный постриг принял, в скиту теперь обретается. Помогаем ему, чем можем, обустраиваем житье ему. Вот теперь у вас и два священника. Буду вас здесь окормлять, а он там. Не станет меня, он вас поддержит. Призовет Господь его светлую душу к себе, я на его место встану. Вот так-то, Ксения.
- Что же это, батюшка Иоанн? Уж не конец ли света? – услыхал Митька испуганный голос матери.
- Не бойся, дочь моя, не конец света это еще. Не может быть такого. Светлое что-то чует душа. Не скорый исход, но светлый. А значит, еще есть надежда. Даже сейчас, разве уже уничтожено все? Разве нас уничтожили? И церкви порушенные не исчезли, - в наших душах они.
- Ехать надо туда всем. В тайный скит к старцу Сильвестру. На покосы выедем, возьмем себе участки, откуда до скита ближе. Ехать туда далеко, никто туда рваться не будет, начальство не приедет, корреспонденты по болотам тоже не дураки шлепать. Хоть недельку поживем в раю со святым человеком. Заодно и все работы по благоустройству его келейки закончим.
- Правильно, - поддержали остальные. – Пока по одному, по двое ездим, а надо хоть раз всем выехать. Показать себе самим, что мы – хоть какая-то да сила, хоть что-то можем все вместе.
- И молитва соборная будет…
- И мне поехать можно? – робко спросила Ксения.
- Тебе-то как раз обязательно, - раздался мягкий голос батюшки Иоанна.
Митька вдруг все понял. Встав с постели, он решительно вышел из-за занавески и сказал каким-то повзрослевшим хрипловатым голосом:
- Я все слышал. Берите меня с собой!
С удивлением обернувшись на него, все замолчали. Но едва Ксения хотела отправить Митьку обратно за перегородку, как отец Иоанн отстранил ее руку, благословил Митьку, потрепал по голове, и сказал загадочно, словно предвидя что-то далекое:
- Расти, Митенька, ты должен увидеть радугу знамения новых времен.
Все стали прощаться и расходиться.
Тысячи вопросов закрутились в голове Митьки. Но словно какие-то тормоза сдерживали вихрь вопросов, и Митька задумчиво молчал.
Ксения тоже молчала, переживая что-то важное в себе, что не ищет выхода в словах.
Митька вернулся за перегородку. Лег, долго лежал, осмысливая услышанное, пока не уснул.
И видел сон Митька. Снился ему скит в зимнем лесу. Будто минуло лето, настала осень, приближался Михайлов день. И выпал снег. В деревне про снег на Михайлов день говорят: приехал Михаил на белом коне. И пекут на этот праздник вкусные – вкуснее ничего нет! - пирожки с маком. А весь секрет в том, что мак толченый. Когда мак толкут с сахаром, - сок из него выходит, отсюда и особый вкус. Митька и сам толок мак. За чугунной ступкой ходил в чулан, где со старых времен сохранились расписанные как в сказочных чертогах двери. Чулан был полон всякой всячины, - Митька тут надолго задерживался, с интересом рассматривая старинные вещи, так что Митькиной матери приходилось самой идти и за ступкой, и за Митькой. И вот снится Митьке Михайлов день с маковыми пирожками в скиту. А церковь здесь белая, узкая и высокая как свеча. И стоит на чистом снегу. И видно снаружи сквозь заиндевевшие стекла решетчатых оконец – красные лампады внутри горят, – праздник, все же. И думает Митька: как же эта церковь и весь скит до сих пор сохранились? Почему не разрушены как везде? Потому что в таких глухих местах потаенно сокрыты, что лишь тайными тропами можно сюда дойти? И почему здесь так хорошо, - нет ни тревоги, ни печали, ни обиды ни на кого? Или это и есть Царство Небесное?...

9

Странно, но ни Ксения, ни Митька не затевали между собой разговоров о происшедшем. То ли взаимно смущаясь, то ли без слов понимая друг друга, а, скорее, и то, и другое. Оба стали задумчивыми и в задумчивости на редкость едиными. Митька уже не бегал целыми днями на улице. Ксения даже в город перестала ездить.
И какой неуместной нелепостью на фоне нахлынувших мыслей и переживаний стало для Ксении то, что вдруг в один прекрасный день на улице ей внезапно преградила путь учительница Марья Алексеевна! Камбала почему-то была в пионерском галстуке, с репейными шишками на подоле, - никак пыталась привлечь пионеров к прополке своего огорода.
- Что-то ты, Ксения, гляжу, в последнее время в поповский дом зачастила? К чему бы это? Или неинтересны тебе политические мероприятия в клубе, что религиозного дурману захотелось?
И как это она все знает? – подумала Ксения. – Или правду люди говорят про Камбалу, что она целыми днями сидит на пыльном чердаке своего домишка, наблюдая в щель за всей деревней? И точно, делать-то ведь ей нечего. Кто когда видел ее летом за работой? Вон и грядки-то у нее на огороде все репьями да осотом заросли.
- Сито прохудилось у меня, взять на время новое приходила просить, - схитрила Ксения, недовольная собой, что снова вынуждена оправдываться.
- Так, значит, у колхозницы сито дырявое, а у попа новое? Попы, значит, лучше живут, чем колхозники? Ты хоть понимаешь, Ксения, что дискредитируешь весь советский колхозный строй и народную власть перед кулацко-поповским элементом на селе? Нашла у кого просить! К другим бы сходила! Я бы лучше вообще без сита обошлась. Для чего же мы колхозы поднимали, чтобы у антисоветского элемента сито просить?
Да уж, ты колхозы поднимала! Тебе только и поднимать. Свой огород бы лучше подняла. Да и у тебя, что ли, просить? – подумала в ответ Ксения. – У тебя и снегу зимой не допросишься.
При разговоре с Камбалой у Ксении снова появлялась навязчивая мысль, будто стоит она уже обеими ногами в коровьей лепешке, - такое отвращение вызывали у нее политико-назидательные речи Камбалы.
В нагловатых же прищуренных глазках учителки, напротив, разгоралось вдохновение, как во взоре оратора, возвысившегося с высоты трибуны над непросвещенной толпой. Но, оседлав, было, любимого конька, приготовившись к произнесению очередной яркой речи, Камбала услышала от собеседницы нечто совершенно неожиданное для себя.
- Сито было только предлогом, - заявила ей Ксения. – Я ходила к батюшке, чтобы пристыдить его, что он колбасу в Петров пост ест.
Камбала опешила. Про колбасу она конечно выдумала, и как всякий мелкий врунишка, испугалась, как бы теперь не пошли лишние разговоры, не донесли на нее в райком, что кто-то поймал ее на мелкой лжи. Ладно, никто ведь не слышал, - успокоила она себя. Но разговор быстро свернула. Сославшись на дела, пробормотав для порядку что-то про арифметику, что Митьке надо бы подтянуться, пошла нетвердым шагом по заросшей тропинке прочь. Голова ее была, как всегда, гордо поднята, все громче и громче доносились напеваемые Камбалой куплеты: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…» - верный признак крайней взволнованности партейной активистки.

(продолжение следует)
АлександрДата: Четверг, 07.05.2015, 09:59 | Сообщение № 13
Александр

ЦАРСТВО ПОТАЕННОЕ

(Из прошлого)

Продолжение

10

Зарядили дождливые дни – один за другим, на две недели. Ходили слухи о наводнениях, что случались в деревнях, расположенных ближе к большим рекам. Мужики ругались: косить надо, а тут – мочит и мочит.
В правлении ломали головы: как быть? И косить надо, корма заготавливать, и тут же – дождь. Сгниет сено! С важным видом ходила Камбала, вопрошала, негодующе потряхивая головой, почему так плохо идут дела? Почему молчит руководящий состав правления и не учитывается руководящая роль партии, требующая выполнения поставленных планов в сроки? Чтобы первой показать пример как в трудных ситуациях действуют верные ленинцы, одним махом составила график, да не просто к данному случаю, а аж на несколько лет вперед, чтобы и следующим поколениям колхозников не ломать впредь головы над подобными проблемами. Расписала все – кто за что отвечает, кто что делает. И сразу стало ясно, что за чем следует и в каком порядке на все ближайшие пятилетки. Одного только не было указано: как остановить проливные дожди. Тем не менее, график не мог не быть принят колхозным руководством к сведению, и занял подобающее место на доске объявлений.
Всяк читал и дивился. Какой-то жуткой фатальностью, неизбывной безысходностью, повеяло на всех от этой чугунной определенности, отныне регламентирующей жизнь каждого на много лет вперед, чуть ли не на веки вечные, словно жизнь человеческая, жизнь бессмертной души, совсем не ею самой, не свободною волею, не обстоятельствами и не Господним предопределением определяется, а графиком, на досуге составленном на огрызке бумажки заезжей партейной занудой Марьей Алексеевной. И угадывалось в этом уже что-то такое, словно и не дурочка Камбала этот график писала, а чья-то потусторонняя черная рука водила пером ретивой большевички, словно чья-то злая воля надевала хомут обреченности на еще не до конца закабаленных людей, на все еще живые бессмертные души, обрекая их на смертельную тоску безысходности.

11

Беда пришла внезапно: объявили, что церковь решением районных властей «по активному ходатайству местных жителей» решено закрыть.
По-разному восприняли сельчане новость. Одни отмахнулись: давно пора, глаза мозолит, без церкви жили и дальше проживем. Другие успокоились: ну вот, наконец-то всё как у людей в приличных селах будет – по-современному, без церкви.
Верные же вере православной собрались в избушке у бабы Симы - матушки Серафимы. Бабу Симу объявили болящей, и под предлогом соборования устроили собрание. Чего уж теперь прятаться, когда всему конец.
Батюшка Иоанн говорил так, как будто давно уже знал, что нужно делать:
- Церковь не отстоять, нечего и думать. Закроют, весь вопрос только во времени. Давно бы уже закрыли, да председатель – дай Бог ему здоровья – сказал в районе, что не до закрытия теперь, когда сельхозкампания в разгаре. Но придет время закрытия, придет. И придет в любой момент – вот что самое страшное. Они хотят все врасплох сделать, чтобы мы и опомниться не успели. Но я кое-что придумал на этот счет.
Все слушали, затаив дыхание.
- Как внезапно придут закрывать, время оттянем тем, что вы объявите, что я отошел ко Господу.
Удивленный вздох прокатился среди присутствующих. Кто-то непроизвольно охнул горестно, - как же можно вещи такие говорить?!
Батюшка невозмутимо продолжал:
- Медики не сунутся – скажете им, что по правилам нашим нельзя усопших во священном сане осматривать, у усопших священников и лик сразу платом закрывается, никто не может смотреть. На три дня церковь оставят за нами для чтения Псалтири и отпетия «усопшего» – не посмеют отказать. За эти три дня надо все успеть. А потом пусть без всякого шума будет погребен мой пустой закрытый гроб. Пусть объявят, что отпевание было тайное, никого на него не приглашайте. Власть не станет возражать, ей чем незаметнее, тем лучше. Знали бы они, что никакого отпевания и не будет, рано еще. Пустой заколоченный гроб по той же причине опустите в могилу поздно вечером. Матушка моя Мария перейдет жить в домик к матушке Серафиме. По одиночке-то тяжело им в их годы, а вдвоем все легче будет.
Хмурая тишина зависла в воздухе. Присутствующие внимательно слушали батюшку.
- Церковь, конечно, закроют, всё, как водится, печатями антихристовыми запечатано будет. Пусть. Лишь бы иконы и сосуды в алтаре не тронули. Самое ценное утаим. Об этом уж я распоряжение дал, кому позаботиться. Иван, председатель, уже пообещал, что не допустит разгрома, только закрытие и опечатывание. Когда что-то опечатано, сказал он мне, потом уже распечатать будет трудно. Главное, Иван говорит, чтобы мы нашу церковную печать повсюду тоже приложили, чтобы потом нельзя было вскрыть храм без нашего присутствия, а попробуй нас собери потом! Так что, заприте все двери в присутствии властей на сто замков, печати наложите и ключи долой! Чтоб никто не открыл. Может так, Господь сподобит, и до Второго Пришествия в чистоте и неоскверненности храм простоит.
Кто-то всхлипнул, но батюшка строго посмотрел, и воцарилось молчание. Батюшка продолжал:
- Дом мой, конечно, отберут, отдадут кому-нибудь. Говорят, Камбала уж больно зарится, руки уже тянет, до чужого добра жадная. Ее-то халупа скоро рухнет – нет мужика за домом смотреть. Так она и мой до того же доведет. Ну да что там! Бог дал, Бог взял. Пусть пользуются. Вот сад только жалко. Его же еще мой прадед насаждал, - его труды, о нем память. Загубит ведь все сатанинская приспешница.
Помолчав, собравшись с мыслями, отец Иоанн перешел к главному:
- Сам же я уйду в подполье, в затвор схимнический. В своем доме нельзя оставаться, так я здесь поселюсь – у матушки Серафимы. За матушкой уже никакого надзора – власти рукой махнули, не сегодня – завтра и так помрет, дескать. Покойно здесь будет. Погребенный для мира, - схиму я уже тайно принял, владыка сподобил, - жив буду в подполье. Сам Господь так распорядился. В покаянном посте и молитве, яко скимен, обитаяй в тайных, хоть в малом поживу как Зосима и Савватий, соловецкие чудотворцы, как подвижники Киево-Печерские, как преподобный Павел Обнорский, иже в дупле сый… Здесь у нас уже и приготовлено все для скитнического жития. Будем как в пустыне, где уже нет ничего и никого, кроме невидимых ангелов Господних, от них и помощь во укрепление духа приимем. За вас будем молиться, за землю Святую Русскую. Земля-матушка сокроет в расселинах своих, не выдаст в руки супостатов. А если что, то и мученическую смерть здесь примем. И могилы копать не надо, и моления, какие потребны, уже прочтены, и гроб – домовина – в углу стоит приготовлена. Здесь, у святыни и упокоимся. Мать сыра-земля примет. Всемилостивый Господь сотворит нам вечную память.
Митьку поразило бесстрашие отца Иоанна. И почему-то от слов батюшки стало как-то спокойнее. «И к тому свету ближе под землей-то», - подумал Митька, вспомнив свой сон про подземную баню-котельную-ад.
- Не бойся, малое стадо. За себя не боюсь, все силы свои, сколько смогу, вложу в молитву за вас. Терять мне теперь нечего. Будем уповать на заступничество Пречистой Владычицы – заступничество ее свято, а милость Господня велика.
Отойдя за печку, где за бочкой с водой располагался спуск в подпол, и заглянув в приоткрытое творило входа, Митька увидал там внизу, где кончались ступени старой лестницы, большую в полный рост икону – освещенный скрытой за углом лампадою сонм шествующих с поникновенными главами ангелов, а к кому шествующих – не видно было за поворотом подвальной стенки. Но Митька догадался, что там, за косяком – на такой же большой и раззолоченной иконе - невидимый Господь, Царь Царства Небесного во всей славе Своей принимает всех праведных и обидимых, и всем находится место у престола Всевышнего. И придет время, восстанет с престола Господь и совершит Свой правый Суд.
Кошка белая с пятнами – еще одна обитательница таинственного подземного царства присела на стоявшую у обшитой досками земляной стенки скамеечку.
Вот бы и мне так, - подумал Митька, - уйти в крепкое убежище, где душу твою никто не тронет, где все свои, где благодать, где Сам Господь и ангелы Его, и Царица Небесная. Век бы оттуда не ушел. Там уж точно ничего не страшно. И в то же время появилась в его по-детски думающей головке небывалая новая мысль. Он вдруг понял, что самая лучшая защита – не каменные стены, не сокрытые подземные тайники, а сила духа, главное – хранить в сердце потаенное сокровище веры в Царя, чье Царство не от мира сего. И вот тогда твоя защита по-настоящему всегда будет с тобой. И вот тогда действительно ничего не страшно.
Кто-то положил ему сзади руки на плечи, и над головой раздался голос батюшки:
- Этот наш.
Погладил отец Иоанн Митьку по головушке и добавил:
- Да не угаснет искра благодати Божией в твоих зеницах, чадо, благодать Божия, Митя, да не оставит тебя. Ох, миленький, не сворачивай с дороженьки, по которой твои предки шли, и бабка Олена, и мамка твоя ступает, да и сам ты давно уж бежишь по ней, сам того не осознавая. Душенька-то твоя знает, куда тебя вести. Не отступишься, нет?
Митька смущенно молчал, но и не нужно было никаких слов.
А Ксения подумала: «Окрестить надо Митю. Беззащитный он совсем. Как же это я до сих пор ничего для него не сделала? Одними мечтаньями жила. Так и промечтаешь всю жизнь, а как спохватишься, да уж поздно?... - От одной этой мысли не по себе стало. - Нельзя уже больше тянуть. Нельзя! Нужна, нужна нам всем сейчас крепкая защита!»
Батюшка помолчав, словно собираясь с мыслями, сказал напоследок:
- Сейчас времена не те. Открытых гонений не будет, какие уже пришлось пережить. Втихую будут давить, перекрывать горло поодиночке, пока не задохнемся. Так и крику меньше, один хрип предсмертный. Им лишний шум не нужен.
И все понимали, что начинается какая-то новая жизнь. Жизнь, в которой ты отныне определяешь свое место раз и навсегда, и когда уже нельзя отступать.

(окончание следует)
АлександрДата: Четверг, 07.05.2015, 23:02 | Сообщение № 14
Александр

ЦАРСТВО ПОТАЕННОЕ

(Из прошлого)

Окончание

12

Геннадий, Вовкин отец, вернувшись с лугов, где смотрел траву, говорил, что как только дождь кончится, так надо сразу косить, ждать нечего. А для того надобно выехать заранее, на дальние-то покосы особенно. Народ с собой дополнительно взять. Вон, Ксения-то свободна. Да и Митьку своего взяла бы, пусть пацан приучается к мужской работе.
Митька и рад был. Вертелся среди взрослых, ловя каждое слово, хотя и не всегда понимал, о чем идет речь. Ох уж эти непонятные взрослые слова! Ну, сельпо – это понятно. А есть еще какой-то райсобес. И ходит по деревням какой-то ящур, от которого болеют коровы. Митька так себе это и представлял: ползает по деревенским полянам, где пасется скот, здоровенная, как лев, ящерица, подкрадывается к коровам и кусает их за ноги и хвосты. Вот бы увидеть такую – и страшно, и интересно!
Наконец, слава Богу, дожди пошли на убыль. Небо того и гляди прояснится. Не сегодня, так завтра снова начнется жара.
Митька рад был. Даже все обиды на мать позабыл, послушным стал. Вертелся около, так что Ксения уж и сама не рада была, – все уши ей прожужжал. Вот и сейчас все про дядю Гену, Вовкиного отца, что столяром в колхозе работал, - все про то, какой он необыкновенный человек:
- И карандаш у него есть ихимический. Его намочишь – как чернилами пишет, и чернильницу не надо с собой носить.
- Не «ихимический», а химический, – поправила его Ксения. – Иди-ка лучше к другу своему, а то, поди, без тебя скучает.
Митьку как ветром сдуло. Ксения вздохнула, но уже не с опаской, а с какой-то затаенной радостью. Она вдруг отчетливо поняла, что и вправду Митька стал куда взрослее, чем ей казалось. Между ней и Митькой образовывались какие-то совершенно новые отношения, да, впрочем, и не только с Митькой, а и с односельчанами, которые, как ей казалось, раньше совершенно не понимали ее.
Покосы смотреть собирались всем миром. Иные удивлялись: сборы прямо как на войну.
- И я на что-нибудь да сгожусь, – улыбаясь говорила бабка Онфиса. – Обед кто вам сварит, как не я? Грибов наберу, рыбу на уху почищу, как робятёшки наловят, каши наварю…
Мужики отговаривали ее, – куда тебе, мол, старой, ехать, только намучаешься, – но отказать не отказывали. Митька украдкой усмехался, глядя на мешок с картошкой, привезенный на тележке бабкой, – он знал, зачем она едет.
С Вовкой отправился и его старший брат Колька, приехавший на каникулы из своего училища. Колька был спокойней Вовки, не суетился попусту, делал все неторопливо, от Митьки как от маленького не отмахивался. Много интересного ему рассказывал. Его рассказы Митька готов был слушать дни напролет: о городе, об училище, о краеведческом музее, о кинотеатре, о какой-то красивой церкви, купола которой – небесный синь-цвет, усыпанный золотыми звездами. Мать Митькина тоже в город ездит, а вот о краеведческом музее почему-то не рассказывает. А там, в музее, послушаешь Кольку-то, так вон как интересно, – там даже старинная кольчуга есть, взаправду.
Появилась и Камбала. Прищуренным взглядом свысока поглядывала на занятых делом мужиков, дельные, как ей казалось, советы давала. Да только мужики - не бабы и не дети, - даже и не смотрели в ее сторону. Повертелась, повертелась Камбала, да и ушла. А виду не показала, что не солоно хлебавши уходит, – с гордо поднятой головой проплыла по улице. Потом на каком-то собрании в районе, говорят, полчаса отчитывалась, как она организовала сбор мужиков на покос в трудное для колхоза время. Так, говорят, на том собрании даже соратники ее, те, кто как она сама, были такими же верными ленинцами, даже те отворачивались, чтобы скрыть смешки и хихиканье.

13

Выехали в самую Купальскую ночь, рано-рано – едва только небо начало светлеть. Лес в эту пору словно зачарованный – сплошные дремучие заросли, как в сказках про Бабу-Ягу. Дожди кончились, тишина стояла. Белый пар расстилался над еще мокрой землей. В поднявшихся стеною травах горели незнакомые белые цветы. Медовый аромат разливался по сочным лугам. Колдовская ночь, волшебная.
К обеду добрались до дальних участков. Распрягли лошадей на берегу, загрузили провизию в кем-то приготовленные лодки, и стали переправляться.
Плыли по каким-то извилистым протокам, под сенью нависших ив и зарослей черемухи и ольхи, мимо сплошных камышовых стен, под всплески и шум крыльев взлетающих диких уток.
И открылся вдруг в глубине водного лабиринта дивным видением чистый покатый бережок, а на нем – глазам не верилось – затаившаяся в зарослях настоящая старинная церковь. Вот он, скит потаенный, прибежище гонимого духа. Все сразу умолкли, перекрестились. Под плеск весел в тишине причалили к святой земле.
Потаенный, спрятанный скит: деревянная церквушка, принесенная недавним половодьем из какого-то музея деревянного зодчества на островок в одной из многочисленных речных проток.
Потихоньку стали выгружаться. Тут и старец от церкви вышел – отец Сильвестр. Поклонился люд честной схимнику, подходить начал под святое благословение.
Вот он – рай земной. Все мирское словно осталось где-то там, позади, растерялось в дороге. Духовная радость переполняла приехавших, и даже усталость после дороги была приятна – потрудились ради благого дела.
А как осмотрелись, разговоры пошли, - всяк дивился чуду.
- Такого паводка, считай, сколько живу, не бывало, - уверял дед Григорий. – Весной в половодье так реки из берегов не выходят. Столько деревень, говорят, подтопило!
Колька, Вовкин брат, рассказал Митьке, как скитская церковь оказалась в столь диких местах.
- Церкву-то с Верховки принесло. Там у них музей деревянного зодчества под открытым небом. Водой-то подхватило, да и к нам. А здесь на боковой протоке, как вода схлынула, сруб-то и застрял в кустах. Места глухие, никто и не найдет.
- Божья милость! - радовалась бабка Онфиса, мелко и часто крестясь на тронутую зеленым мхом чешуйчатую маковку с крестом.
- А как искать начнут, да найдут?
- Кто? Кому-то это, думаешь, надо? Пропало и все тут, спишут, как в таких случаях у них делается. Мало они церквей-то порушили? Хоть одной потом хватились? А ведь какие церкви были, – залюбуешься! Вон в Знаменке-то – о двенадцати, слышь-ко, маковках красавица стояла, – всему миру загляденье.
- У них не только церкву унесло водой, - стал рассказывать всезнающий Вовка. – еще и памятник Ленину в Гребневке подчистую смыло вместе с трибуной.
- Ты откуда знаешь?
- Колька, брат, рассказал, он как раз в тех краях в училище учится.
Колька не заставил себя ждать, повторил рассказ:
- В том конце сёла, считай, и вовсе в низине стоят. Воды-то – целый потоп! Реки разлились. Вот в Гребневке с площади монумент и унесло, да вместе с деревянной трибуной. Памятник-то сразу ко дну пошел – гипсовый. Достали, отмыли от грязи, а что толку? – все равно уже весь испорчен: ни носа, ни бороды. А соорудили-то к первому мая, – двух месяцев не простоял. Вот смеху-то было. Говорят, тамошнему председателю за это сильно попало, из района комиссия приезжала разбираться.
Как зачарованный смотрел Митька на чуть покосившийся старинный сруб принесенной церкви. И здесь тоже, как и в их деревне, храм прятался в плотных покровах густой листвы, - только маковка торчала как победная хоругвь.
- В этой церкви тоже жил царь? – спросил Митька Вовку.
- Нет, здесь старец жил. – пояснил Вовка.
И неясно было: опять сочиняет или правду говорит.
- А сейчас кто живет?
- И сейчас старец Сильвестр живет. Только это уже другой старец. И не в самой церкви, а в келье. Келью наши мужики специально для него построили. Здесь и папка мой строил.
Ну надо же! И ведь молчал!
За церковью под сенью старой ольхи прятался небольшой сруб-полуземлянка из свежих бревен. Кровля сруба была замаскирована наваленными ветками.
Здесь, в пределах потаенных продолжалась Святая Русь, здесь жива была ее измученная душа, здесь, в святом месте, естественно, как дыхание, творилась живая молитва.
- Ну, конечно, нашим мужикам кое-что починить, подправить пришлось, - пояснял Василий. – Вон Геннадий с отцом, дедом Гришей, их работа, они и организовали все, и руки приложили.
- Конечно, дед Гриша лесничий, ему проще. Ушел в лес на неделю, никто не хватится. А сам – в скит… А мы уж по очереди, кто на день, кто на два, приходили помогать, менялись как на вахте. Бабка Онфиса помогала, сумки с продуктами старцу да работникам собирала, одежду. Кто знал, приносили ей что могли.
- А как сделали все, старца-то сюда и переселили. Здесь ему покойней будет, места глухие, нехоженые.
- Чуднó! – дивилась Ксения. - Раньше, слыхала, чудотворные иконы по рекам приплывали, а теперь – целые церкви.
- Видать, особая благодать к нам в том пришла… Как иначе-то понимать? Видимо, нам этот потоп как купель крещенская или что-то вроде того.
Пообедав после дороги, каждый нашел себе дело. Кто – за грибами для похлебки, кто рыбки свежей половить. За кельей старца стремительно росла поленница сухих дров для костра.
Возле церкви появился белый ароматный дымок, - Митька уже знал, что так пахнет ладан, - это Вовка, выпросив у старшего брата порученное тому кадило, с важным видом пытался его раздуть. Делал он это так, словно всю жизнь только этим и занимался, хотя кадило впервые в жизни в руки взял.
- Чего глазеешь? – спросил он Митьку. – Не видел, что ли никогда, как кадило разжигают?
Он лихо закрутил кадило на указательном пальце, явно стараясь произвести на Митьку впечатление. Но тут произошло совсем непредвиденное. Кадило внезапно сорвалось с пальца и улетело в кусты, оставив в воздухе полоску белесого дымка, да приятный смолистый запах.
Митька прыснул со смеху.
- Чего ржешь? – рассердился на него Вовка. – Из-за тебя ведь выронил. Ходишь тут, только мешаешь. Шел бы лучше в церковь, там, поди, помочь надо, а ты тут баклуши бьешь.
И полез в камыши, откуда поднимался слабый дымок.
Митька приоткрыл дверь и осторожно переступил порог церкви, не особо надеясь обнаружить в ней что-то отличное от таких же бревенчатых пыльных сараев, какие стояли в их деревне на каждом дворе.
И остановился, как громом пораженный.
И замер перед открывшейся ему такой красотой, которой не находил Митька на земле, а видел только на иконах, но знал, что где-то есть, есть эта красота, и что встретит он ее рано или поздно не на иконах, а наяву.
Склоняли в смирении главы сонмы ангелов, вторили напевам неземных хоров ритмы их золотых нимбов. Предстояли в торжественной неподвижности древние мужи в дорогих царских одеяниях, смотрели вещими очами из блаженной вечности. И воины со щитами и копьями свидетельствовали, что умирали за Христа, но не сдавались до последней капли крови. Образ Матери Божией в окладе, казался закованным в золото и тем неодолимо огражденным светом славы Божественного Сына. И Сам Господь – мудро смотрел в самое сердце обращающихся к Нему, любя и прощая грешных, и лишь ожидая взамен от взирающих на Него чего-то такого важного, сокровенного, о чем человек, встретившийся глазами хоть раз в жизни с этим Божественным взглядом, должен был догадаться сам, понять и принять это для себя.
Святых на образах иконостаса, казалось, было неисчислимо. Кого мне бояться, если такая сила будет со мной? – думал Митька, - лишь бы я сам был со святым воинством, лишь бы приняли и меня тоже в свой сокровенный мир. Но он уже знал, что не отречется от влечения к этому миру никогда, ни под какими пытками, ни даже перед смертью. Да и смерть-то словно отступила, побежденная кем-то в незамеченной извне битве. Если раньше Митька боялся когда-нибудь умереть, то теперь эти страхи куда-то делись, будто и не бывало, - нет смерти и все! Будет он жить вечно, никуда не денется. И мамка никогда не умрет. И бабушка Олена, тоже вдруг, оказалось, никуда не делась, - жива. Просто душа ее теперь там – в палатах и садах Царя Небесного.

14

С берега от лодок к скиту подошли Геннадий и Ксения. На Ксении лица не было. Геннадий продолжал что-то рассказывать:
- … там и встретили его случайно, – рыбу ловить приезжал. Наши мужики ему сначала-то бока хотели намять. А послушали его, поняли, что парень и сам мается, простить себе не может. На Севере, говорит, все эти годы работал. Вот – вернулся. По тебе тосковал, говорит. Да думал, не простишь ты ему. На глаза показаться не смел из-за того. Пристыдили мы его. А про Митьку, говорит, он и не знал. Как сказали ему, – в лице переменился, задумчивым таким стал, замолчал. Думали уж, что умом повредился. Говорит, слухов до него, что ты в положении, не доходило, – он и подумал тогда, что обошлось.
Геннадий помолчал, наблюдая за Ксенией, и продолжил:
- А как старец-то с ним поговорил, так что тут сделалось с твоим благоверным! – белугой заревел, на землю упал, головой бился, последними словами себя ругал. Потом отошел немного, мало-помалу успокоился. Как расставались-то за рекой, даже выпил с нами немного, - была у нас настойка от бабки Онфисы – с устатку употребить.
- Так он же не пьет!
- Выпьешь тут, раз такие дела.
И, понимая, что Ксения не знает – верить ей услышанному или нет, Геннадий добавил:
- Если бы кто-то мне все это рассказал, а то ведь я весь его рассказ своими ушами слышал. Моим-то словам ты веришь? Так вот, сдается мне, не обманывает он. Уж вранье-то от правды отличу.
- Что же нам-то с Митькой теперь делать?
- Теперь только ждать. Приедет. Он знает, что мы в эти дни здесь будем.
- Приедет? - в груди у Ксении сильно ударило и застучало.
- Приедет. Как мне тебя еще-то убедить? – спросил Геннадий и, улыбнувшись, выдал страшный секрет:
- Старец-то и обвенчает вас здесь, чтоб уж вам не расставаться. Они уже договорились. А в сельсовете потом распишитесь.
Неужели и вправду приедет? Ксении хотелось верить, но она, один раз обжегшись, верить не смела.
Не знала еще в тот момент Ксения, что муж ее невенчанный, Николай, Митькин батька, уже мчится к ним, да уже, можно сказать, примчался. Так и кажется, - еще минута, от силы две, - и вынырнет его лодка из-за старой ольхи.
Подбежавшему счастливому Митьке Геннадий сказал:
- А тебя, Митрий, здесь окрестим – прямо в реке. Кого в крестные отцы звать будешь – меня или дядю Васю?
Трудный вопрос! Митька от смущения завертел головой и первым увидел, как из-за старой ольхи показалась приближающаяся лодка, в которой налегал на весла молодой мужчина. Незнакомец оборачивался к берегу и, казалось, искал глазами кого-то. И вдруг, остановив взгляд на Ксении и Митьке, заулыбался во все лицо, и почему-то заплакал.

15

Свечи освещали тусклое золото образов, заливали дощатый пол церкви таинственным заревом. По красным отблескам гуляли тени.
Взбудораженный впечатлениями, Митька ни на чем не мог сосредоточиться. Он даже молиться не мог. Ни о чем не просил он уже Бога, только с благодарностью переводил взгляд с лика Христова на своего отца, и ни о чем не думал. Временами глаза его застилала непонятная пелена – не то слезы радости, не то сонная усталость.
Старец служил неторопливо. Плавно совершал каждения, читал, красиво интонируя, с проникновенной печалью и умилением пел, торжественно возглашал прокимны. Исповедь принимал так, что люди потом до смертного одра помнили его смиренные наставления.
Эта необыкновенная для всех вечерняя служба показалась такой короткой! Живой человеческой душе, истосковавшейся по миру нездешнему, хотелось чего-то еще, чего-то большего. Просили благословения, заказывали молебны. Искали малейшей возможности побыть лишнюю минуту со старцем, в смущении отгоняя от себя мысль, что старцу в такой день уже давно положен покой. Старец же никому ни в чем не отказывал. Он не мучился смущениями и думал проще: «а зачем тогда я здесь?» Ксения поняла: или сейчас, или – когда ж еще?
Так, не откладывая дела в долгий ящик, старец в тот же вечер окрестил Митьку. Стоял Митька голышом в теплой, как парное молоко, воде речной протоки, непонятная радость душу переполняла. А старец-батюшка, стоя в зеленоватой воде прямо в своем облачении, читал над ним нараспев молитвы на таинственном и красивом старинном языке из потрепанной книги с застежками. И вдруг возгласил: «Крещается раб божий Димитрий…» и, возглашая так, макнул трижды Митькину русую голову в колышущуюся воду реки.
И в этот самый момент далеко от них, в деревеньке, в избе, где жили Ксения с Митькой, выступили три маленькие капельки – благоуханное миро – на иконе святого Димитрия, царевича убиенного.

16

Завершив осмотр угодий, распределив участки, занялись покосом. Каждый день навещали тайно старца Сильвестра. Это были благодатные для всех дни. Если бы не тревога за судьбу церкви и батюшки Иоанна, работу на покосе можно было бы назвать земным раем. Бабка Онфиса так и говорила: «Сподобил Господь на старости лет рай при жизни увидеть, истинное житие праведное….»
Время от времени из села поступали благоприятные вести: не так просто было властям сладить с упрямым председателем. Районные власти настаивали на немедленном закрытии храма, а Иван, председатель, отказывался, - даже в областной центр нашел время съездить, убеждая всех, что народ взбунтуется, бросит работу, если храм закроют, а тут и так столько времени из-за дождей потеряли. После его заявления уже никто не посмел взять на себя ответственность за возможный срыв полевых работ. Верующие же чувствовали реальное заступничество божественной благодати, и укреплялись духом.
Дни, насыщенные спорящейся работой и необыкновенными впечатлениями, промелькнули незаметно. Пришла пора возвращаться.
Обратно в село возвращались тихо, в задумчивости. Каждый думал о чем-то своем. Бабка Онфиса молча молилась, поднимая время от времени темные сухие пальцы, чтобы осенить себя крестным знамением. Геннадий с Василием говорили вполголоса о предстоящей работе.
Ксения с Николаем, казалось, насмотреться друг на друга не могли. Старец сказал им готовиться к венчанию – попоститься, поисповедаться, причаститься, а там уж и под венец. Главное, чтобы до Успенского поста.
Никто не знал, что ожидает их в селе. Неужели закрыли все-таки церковь? Что с батюшкой Иоанном? И оттого, несмотря ни на что, тревожная тень пробегала у каждого в душе.
И только счастливый Митька, забыв про все, задумчиво лежал, положив голову на колени к отцу. Как же другие не верят в Бога, если Он есть? – думал Митька, трогая сквозь рубашку маленький крестик на груди. – Вот вернул же Он ему отца! Если человеку что-то надо, Бог все ему даст, надо только верить в Него, как во всемогущего Царя, и Его Царство – Церковь – не оставлять…
Сам не заметив как, Митька уснул на заботливых и сильных руках. И снилось ему, что они – он с матерью и отцом, все трое – открыто, через все село, не таясь и никого не боясь, нарядные идут в церковь. А на колокольне колокола переливно звонят, яблони вокруг церкви цветут. И батюшка вышел, на крыльце их встречает с крестом, и ведет в храм, где начинает обряд венчания. И в душе у Митьки – хорошо-хорошо так, как еще никогда, никогда не бывало.

2006-07
sergДата: Пятница, 08.05.2015, 20:19 | Сообщение № 15
Цитата Александр ()
ЦАРСТВО ПОТАЕННОЕ
Спасибо!
Прочитал с удовольствием.


Serg
АлександрДата: Суббота, 09.05.2015, 22:11 | Сообщение № 16
Цитата serg ()
Спасибо! Прочитал с удовольствием

Cпасибо, Serg!
Рад, что Вам понравилось.
smile
АлександрДата: Понедельник, 11.05.2015, 06:27 | Сообщение № 17
Александр

ИКОНОБОРЧЕСКИЕ СПОРЫ

Посвящается
провинциальным творцам-подвижникам:
чудикам, неудачникам, богомазам,
авангардистам-абстракционистам,
всем неизвестным художникам.


Мишку Вавилова из художественного училища выгнали, - замечен был в пристрастии к абстракционизму. Согнали на собрание весь курс, да и заставили однокашников - друзей-то его - осуждать Мишку за низкопоклонство перед буржуазным Западом. Отругали страшно, - провинившемуся в иной момент казалось, что сейчас и бить начнут, но обошлось. Раздружился Мишка с однокашниками после этого, хотя и понимал: выступали они против него, чтобы хоть от себя беду отвести, - самому Мишке все равно уже никто ничем не смог бы помочь. Ушел Мишка после собрания сразу, чтобы никто не видел, как он слезы кулаком по лицу размазывает, ни с кем не захотел разговаривать. Обидно было.
Побродил по городу, - делать нечего, надо работу по специальности подыскивать, чтобы через год можно было восстановиться на курсе. Только ничего не вышло из этого. Целый день проходил, но нигде на работу не берут, или - такие гроши предлагают, что и нищий не согласится. Возвращаться домой в крохотный сибирский поселок не хотелось, - в семье были сложные отношения.
Сунулся даже в картинную галерею, - и там тоже не взяли. В галерее недавно случай произошел. - Устроилась к ним некая сумасшедшая старушка-пенсионерка работать сиделкой в зале. И начала эта старушка в свободное от работы время, то есть, когда в залах не было посетителей, играть в реставрацию картин. Когда заметили, - уже поздно было. И не возьмешь с нее, с ненормальной, ничего, - у нее и справка есть. После этого в галерею никого не принимали. Остерегались.
Вернулся Мишка к себе на кладбище (он там ночным сторожем подрабатывал и в каморке жил), сел у окна, набычился, чуть даже снова не заплакал. Глядь, - Филин, друг его, катит по дорожке от церкви. Филин, - Филимонов у него была фамилия, - художником работал в кинотеатре напротив кладбища, афиши писал.
- Здорово, Вавилон! - влетев в каморку, хлопнул он по плечу Мишку Вавилова. - Чего такой надутый, как индюк?
Мишка все ему и рассказал - как из училища-то выгнали.
- Да что они там понимают! - как мог стал успокаивать потерпевшего Филимонов, чувствуя в этой истории и свою вину: это же он, Филин, приучил Вавилова абстракции-то писать.
Мишка только хмыкал да утирался. Филин, видя такое, задвинул подальше принесенный сверток - последнюю свою абстрактную картину, похвастаться, обсудить хотел, - не в такой же ситуации устраивать просмотр, да еще и абстрактных работ! Подумал. И сказал:
- Не горюй, Вавилон, не пропадешь. Я тебе одну халтуру подыскал.
Соврал. Халтуру он себе подыскал, но (эх, была - не была!) решил уступить Мишке, - нельзя же не поддержать друга в беде.
У Филина своя философия была. Все, чего не могла дать ему жизнь (а такого очень много находилось), он устраивал себе сам. Называлось это у него «второй реальностью». Жил Филин в своем придуманном мире - как ему вздумается, ни кого ни о чем не спрашивая, ни перед кем ни в чем не отчитываясь, никому ничего не будучи должен. В институте, где недавно еще учился, он числился отъявленным стилягой: носил брюки клеш, расшитые понизу немецким плоским бисером, галстук-«селедку», цепями разными шею себе увешивал, завязывая их концы узлами на уровне ниже пупа, читал Хемингуэя и Ремарка, иконы дома имел, джаз слушал, мог даже подпевать по-английски, твист и буги-вуги танцевал. В конце концов, за все это и был из института изгнан. Устроился в кинотеатр работать, дела всякие проворачивал, - жил, чем мог. Афиши писал - мало-помалу западной живописью заинтересовался, стал американские журналы где-то доставать. А в журналах тех - репродукции авангардистских картин, абстракционизм... Филин и увлекся этим, да еще как! Стал абстракции писать, подпольные выставки устраивать, хэппенинги разные проводить у себя дома или где-нибудь на природе - окружал себя, проще говоря, самодельной «второй реальностью». Мишка с Филином и знакомы-то были через увлечение живописью. Да и кинотеатр Филина совсем рядом с кладбищем, где жил Мишка, стоял - как раз напротив через дорогу. Специально и построили когда-то этот «храм наиважнейшего из искусств» с целью противопоставить «прогрессивную советскую культуру» древней кладбищенской церквушке, как «символу мракобесия». Все в округе знали, что самые интересные фильмы в кинотеатре показывают в дни церковных праздников. А на Пасху - в кинотеатре танцы до полуночи (в обычные выходные - только до десяти вечера), музыка - на весь квартал.
Мишка с Филином друзьями были - водой не разольешь, с полуслова понимали друг друга. Мишкина неопытность ничуть не мешала, - неуемной энергии и изворотливости Филина хватало на двоих.
Так Филин в тот день и уступил Мишке найденную для себя очередную халтуру. А халтура роскошная была: церковь кладбищенскую в ту весну решили отремонтировать к Троице, привести в божеский вид. Спешно потребовались маляры, плотники, богомазы. И заплатить мастерам, которых нанимали, - не просто хорошо, а даже очень хорошо обещали. Еще бы в церкви не стремились все по высшему разряду сделать: все же «конкурирующая фирма» напротив стоит, - в таких условиях надо стараться держать свою марку. Филин - проныра! - и тут успел устроиться. И вот - распахнувшуюся перед ним денежную благодать уступил по-братски другу. Тут же и сходили в церковь, пока не поздно, - Филин переоформил свой подряд на Вавилова. Но, хоть это и решило для Мишки финансовую проблему, успокоиться он так и не смог, - мерзко было на душе от случившегося с ним в училище.
До начала работ по росписи церкви еще оставалось время, и Мишка стал освежать в памяти приемы технологии стенописи, - набрал справочников, литературы разной в библиотеке. Листал альбомы по древнерусской живописи, думал: «Какая все же сила таится в русской иконе! И в цвете, и в композициях, - что ни возьми! Вот если бы так написать, дать все это в абстрактной картине, - что бы получилось?» Положил перед собой альбом, открытый на странице с репродукцией какого-то «Оплакивания», да и стал набрасывать красками что-то вроде вольной копии. Только копировал Мишка не сюжет, а - колорит, ритмы форм, - словно абстрактную картину писал. Завихрялись у него в тугих пружинах мазки кистью на картоне, горели тревожными охряно-краплаковыми угольями краски... Долго Мишка писал непривычную для него вещь, а как закончил, - посмотрел, что получилось. Нет! - что-то не то, чего-то он не уловил. Не чувствовалось в его «вольной копии» того, что явственно ощущалось в оригинале: там, среди тревожных красок и беспокойных линий все же удивительным образом чудилось, если уж не спокойствие и умиротворение, то как бы какое-то обещание спокойствия, грядущей просветленности. А за счет каких художественных приемом рождалось это удивительное ощущение светлой надежды в мрачном по настроению сюжете, Мишка никак не мог понять. Так и не состоялся в его эксперименте союз иконописи и абстракционизма.
Вскоре Мишку допустили к работе. Залезал он на самый верх колокольни, где надлежало написать фигуры ангелов на откосах арок, любовался сверху на мир. Колокольня высокая была, - аж дух захватывало. Постепенно стал привыкать к необычному окружению. Поначалу забавным все казалось. Вон идет бабка из местных, церковных, - такая древняя, что, пожалуй, она еще помнила крещение Руси при князе Владимире, а, может, даже сама участвовала. Подойдет такая, - «Молитеся! Молитеся!» - скажет, и - опять, помахивая клюкой, поползет куда-то по своим старушечьим делам. А вот отец Иоанн - добрейший старенький батюшка. А вот отец Спиридон, - тот посуровее, церемонится не станет, если что не так. Иногда по двору пройдет и сам отец Никодим, - того вообще все боялись, но не за грозность, а потому что - настоятель храма, местный владыка.
Как только Мишка начал осваиваться в непривычной для себя обстановке, стал свободнее себя чувствовать, общаться с местными начал - с дьяконами, работниками разными.
Спустился как-то раз Мишка вниз, где мужики - плотники - после обеда перекур устроили и что-то друг другу оживленно рассказывали. Подсел к ним на сложенные бревна, стал слушать.
- У нас в деревне, - продолжил общий разговор один из плотников, бородатый мужик лет пятидесяти, - случай тоже был. Придумали в райцентре антицерковную кампанию на селе проводить. А учителка наша, активистка, уж и рада рвение проявить. Партейная была. В ноябрьские праздники на торжественном собрании в правлении колхоза стала химические опыты показывать, чтобы всем доказать, что Бога нет. Да, видно, что-то там неладно сделала, все у нее и взорвалось. Взрывной волной ту учителку так подбросило, что улетела бедная в воздух, долго потом там летала.
- Чего врать-то! - хихикнул кто-то.
- Вот те истинный крест! - возмутился бородатый. - Так и было. Может, в нашей местности какие-нибудь восходящие потоки воздуха особенные, - кто знает? - но летала учителка над деревней целую неделю. Кричала сверху-то, чтобы сняли ее, материлась страшно...
- Еще бы! Полетай-ка сам! - Поддакнул кто-то под общий хохот.
История всем понравилась. Какие-то бабы, пришедшие издалека на богомолье, слушали, открыв рты, дивились, со страху творили молитвы.
- А дальше-то что? Что потом?
- А потом, - подытожил свой рассказ мужик с бородой, - потом опустилась учителка благополучно на теплицу в огороде председателя партячейки, тем дело все и кончилось. Из партии ее, ясное дело, с позором выгнали. Сказали ей в райкоме-то: «Мы тебе доверили доказать, что Бога нет, а ты, такая-сякая, с поручением не справилась. Это надо же, - такое политически важное событие, как ноябрьские праздники, в комедию превратила! Да еще своими глупыми полетами подвела народ к вредной мысли, что Бог не только есть, но что Он еще и карает таких дур, как ты».
Против такого финала истории возражающих не нашлось.
- А ты чей такой будешь, малец? - обратился вдруг к Мишке, словно только что его заметил, один из мужиков.
Мишка смутился. «Чей»! - да ничей, вот и все. Не хотел он рассказывать, что отец их бросил, а с мамашей отношения - хуже не бывает. Домой он, по крайней мере, возвращаться не собирается. Про позор с изгнанием из художественного училища - тем более рассказывать не хотелось. Но никому и не надо было, - спросили-то из приличия, только чтобы уточнить:
- Ты, что ли, наверху-то малюешь? Давай, малюй, тут тебе до самой пенсии халтуры хватит: стены-то, видал, какие большие, - сколько всякого божества на них еще можно нарисовать! Пиши себе да пиши.
Тут к бревнам подошел сам настоятель, - отец Никодим: «Бог в помощь!» Благословил сидевших, какое-то душеспасительное поучение прогудел утробным голосом. «Аминь!» - жалобно пропели-простонали все еще стоявшие тут в ожидании дальнейших историй о чудесах бабы-богомолки. Собираясь отойти от собравшихся, отец Никодим вдруг заметил Мишку, догадался, что это и есть недавно принятый художник, задержался на минутку:
- Как работается, сын мой?
- Да ничего...
- Надо отвечать: с Божьей помощью! Ладно, зайду, посмотрю. Обедал?
- Нет.
- Иди в тот дом, у нас работники обедают бесплатно. Там тебя покормят.
И поплыл дальше, заколыхалась ряса на грузном теле. Обернулся на ходу к Мишке:
- Пойдем, что ли, провожу.
Мишка засеменил рядом.
- Ты чей такой будешь, сын мой? - пробасил отец Никодим.
Опять «чей»! Мишка готов был взорваться, - и без глупых вопросов нервы на пределе. Промычал что-то невразумительное в ответ.
- Это тебя, что ли, из училища-то выгнали? - не унимался настоятель. - За что это? Вел себя, что ли, плохо? Если согрешил, лучше сразу покайся, нам ведь не все равно кто у нас святые лики пишет. Может, у тебя на душе грех какой тяжкий?
И откуда это он все знает про изгнание?! Что было делать? Молчать - так ведь и отсюда прогнать могут, работы лишат. Мишка и рассказал ему все про абстракционизм-то.
- Нехорошо, - дал оценку отец Никодим. - Ерундой ты занялся, абстракции-то пишешь.
- Да что вы понимаете! - наконец, не выдержал Мишка. Он даже побагровел. - Кругом одни ретрограды! Все, что новое, все для вас плохо!
- А ты не суетись! - стараясь сохранить хладнокровие, остановил его собеседник. - Новое! Да еще в восьмом веке по рождеству Христову были уже твои абстракционисты-то. Слыхал про иконоборцев в Византии? Тоже вот такие, как ты, новаторы, решили, что лик Божий писать нельзя. Иконы уничтожали, росписи, любые изображения Бога и праведников его. Храмы православные искони были всяким священным подобием украшены, а тут все церкви на мечети басурманские враз стали похожи: вместо святых ликов - одни узоры, цветы да травы, как в огороде. А много ли узоры-то могут сказать неграмотному человеку о Боге? А? Да не больше, наверное, чем рисунок на обоях! А что и кому твои абстракции говорят? А если ты гением непризнанным себя возомнил, так знай, что от беса это.
- Вот еще! От беса! - завопил возмущенный Мишка, чуть было не добавив: «Сам-то ты от беса», но успел прикусить язык.
Отец Никодим неодобрительно покачал головой:
- Ладно, зайду на днях, гляну, чего ты там малюешь. Смотри у меня!
Перекрестил Мишку и скрылся в дверях.
Ну, никто не хочет понять! - ни свои, ни чужие, - отчаивался Мишка. - Один Филин только и понимает.
Когда, наконец, Мишка вошел в дом, где работников кормили обедом, выяснилось, что всю кашу уже съели, и ничего не осталось. Опоздал. Голодный и разозленный разговором, вернулся он на колокольню. Настроение было самое отвратительное.
Приготовил Мишка колера, продолжил писать. Сам - нервный, руки - не слушаются, дергаются. Раз - неверно положил пятно, два - испортил линию, да и разозлился вконец. Психанул, да как мазанет по ангельскому лику, да как даст кистью по крыльям, - вот вам всем! Даже легче немного стало, словно разрядился. Ну, и давай мазать как попало, - вместо ангельского лика – гримасу намалевал. Кончил тем, что рожки ангелу пририсовал, рыльце, - самому забавно стало.
И вдруг, спохватился Мишка: что же это я делаю? Скорее переписать все надо, пока никто не увидел! А тут, как на грех, - отец Спиридон с отцом Иоанном входят на колокольню - посмотреть на Мишкины художества. А у Мишки даже тряпки под рукой не оказалось – стереть мазню, а ладонью смазать не догадался. Отец Спиридон как глянул - руками всплеснул, в лице переменился:
- Ты что же, паршивец такой, наделал?! Ты кого нарисовал-то? Это ангел или харя какая бесовская? В Божьем-то храме! Господи! Вот скажу отцу Никодиму, велит тебя прогнать за такое.
Плюнул с досады, чуть подзатыльник Мишке не врезал, да и пошел отцу Никодиму жаловаться.
Даже добрейший отец Иоанн - и тот на Мишку набросился:
- Кто так-ту пишет? Ангелы-те - оне кроткие да благообразные, а у тебя, смотри-ко, ангел-от на шайтана похож, крылья - как у пингвина! Увидел бы отец Никодим - за уши бы отодрал.
Весть о том, что натворил Мишка, быстро облетела церковный двор. Сбежались все, кому не лень, - толпились на площадке колокольни, только мешая Мишке исправить содеянное. Даже старушки не поленились подняться посмотреть.
- Осподи! Владычица! - ахали, крестились бабки, едва взглянув, читали «Живый в помощи Вышняго...», чтобы отогнать наваждение, молились.
Одна из них, - та, что еще помнила крещение Руси, - даже исхитрилась клюкой хлестануть по Мишкиной заднице.
- Окаянный! - кричит. - Чего натворил, басурман! Вот как на том-то свете бесы тебя, варнака, заставят за это сковородки-те раскаленные лизать, будешь знать!
А Мишке уже все равно - сковородки так сковородки. И так ясно, что и отсюда выгонят. Слетел он вприпрыжку с колокольни во двор, смотрит, - ну надо же! - две девчонки с его курса - Ирка, да еще с подругой - зачем-то сюда пришли и стоят, наблюдают всю сцену, мазню его рассматривают. А Ирка еще и поясняет подруге, хихикая:
- Это он твоего Степку нарисовал, правда, чем-то похоже?
И давятся обе от хохота.
Чего им тут надо? Ирка, в сущности, неплохая девчонка, - Мишке говорили, что она уже не раз к нему сюда наведывалась, да только не могла его застать. С этой Иркой он раньше часто в кино ходил, - Филин друзей в кинотеатр проводил через служебный вход без билетов. И чего снова пришла? Еще и с подругой. С тех пор, как Мишку выгнали из училища, он ни с кем из однокурсников встречаться не хотел.
- Издеваетесь, что ли? - прошипел на них Мишка.
- Ну что ты, Миша! - лицо у Ирки сразу приняло виноватое выражение. - Мы увидели, что ты чертей в «Страшном суде» пишешь, стоим вот, сравниваем, кто из них на кого похож.
«Да уж, устроили вы мне недавно подобный суд, - подумал Мишка. - Действительно, вас всех и надо было вместо чертей изобразить. Да ладно уж, дело прошлое, что было - не исправишь».
Подругу Иркину - как ветром сдуло, - враз догадалась исчезнуть куда-то. Стоят Мишка с Иркой, как два истукана, лицом к лицу - не знают, о чем говорить. Только в глаза друг другу смотрят, не замечая ничего вокруг. Наконец, спохватился Мишка, что на него, как на героя, сегодня и так уже любуются все, кому не лень, решил, что достаточно зрелищ. Подхватил Ирку под руку, увел к себе на кладбище.
Никогда Мишка раньше не ссорился с Иркой, а тут... Короче говоря, ей больше всех в тот день досталось. Раз уж подвернулась под руку, - разрядил Мишка на нее все накопившееся в нем напряжение, сказал ей все, что думал о своем изгнании, как будто это она, и никто иной, его из училища исключила. Потом пожалел, конечно, что так с ней круто обошелся, - Ирка-то в слезах от него ушла, - да разве такое поправишь теперь! Так и решил Мишка: видимо, на училище крест надо поставить, - никто его там не понимает, да и не пытается понять. Забыть надо, из головы выкинуть. Тем более, что Ирка, конечно, больше не захочет с ним встречаться и никогда уже вот так просто к нему не придет.
К вечеру Мишка успокоился немного, и стала тут совесть его мучить. Пробрался он незаметно (стыдно ведь было) на колокольню, - потихоньку начал мазню свою глупую ликвидировать. Так весь вечер и провозился: переписал лик у «шайтана», крылья «пингвиньи» исправил, - не придерешься. Исправил все, осталось только утром посмотреть еще раз свежим взглядом, да разные мелочи прописать. И полегчало сразу на душе. Стал он спускаться вниз, да и напоролся тут на дьякона, что вроде секретаря состоял при отце Никодиме. Дьякон поднимался к нему на колокольню. «Начинается! - решил Мишка. - Сейчас воспитывать начнут», но не сказал вслух ничего. А дьякон - всего лишь книгу какую-то ему передал. «Тебе от отца Никодима», - добавил, да и повернул обратно, не стал наверх подниматься. В одиночестве Мишка дошел до своей каморки. Ничто его особо не радовало, хотя и смешивалась печаль в нем с каким-то смутным просветлением.
До глубокой ночи читал Мишка переданную ему книгу, - старинное издание, - что-то о византийской церковной истории, - так увлекся. Читал, не отрываясь, удивительные истории о праведниках, философах, монахах, столпниках. Переносился мысленно в эпохи императоров Константина и Юстиниана, нашествий сарацин и борьбы с турками и венецианцами. Чуть ли не физически ощущал горячий ветер палестинских пустынь, свет масляных ламп южной ночью в Константинополе, запах моря и дыма от «греческого огня» при морских сражениях... И путались с непривычки в его сознании истории об иконе «Троеручица», о видении в храме во Влахерне, о путешествии царицы Елены в Иерусалим, об отроке, услышавшем песнь «Святый Боже, Святый Крепкий...» от ангелов в осажденном городе, о похищении мощей архиепископа Мирликийского Николая-угодника... Но больше всего заняла Мишку история иконоборчества. Ну надо же! - думал Мишка, - вот Филин любит повторять, что модернистское искусство ХХ века - «иконоборческое» по сути, не признающее натуралистического копирования действительности, а знает ли он, откуда и почему появился весь этот иконоборческий абстракционизм?
И уже не было понятно - наяву или во сне происходило дальнейшее. Только размышлял Мишка долго в ту ночь, все пытаясь примирить одно с другим - древность с авангардом. Казалось ему, что византийское иконоборчество - это совсем не то, что наш абстракционизм. Иконоборчество - конечно, ересь в эпоху Средних веков, но в нашу эпоху ересью уже будет как раз другое - передвижнический реализм. Или - тысяча лет напрасно минула, и ничего не сдвинулось в сознании людей? Или то, что случилось там и тогда, - это - навечно истина? А может, были-то правы как раз иконоборцы?! Действительно, - как же Бога можно изображать, если Он - дух невидимый? И вдруг холодок пробежал где-то внутри у Мишки, словно в своих раздумьях, догадках и сомнениях прикоснулся он невзначай к такому сокровенному таинству, которое уже не от мира сего.
Он еще не знал, прав он или нет, - еще должно пройти немало лет, когда, наконец, станет ясным для него самого, что эти его мысли и были тем первым серьезным раздумьем, без которого и не состоялся бы никогда в будущем он как настоящий художник.
И вдруг, уже под утро - кажется Мишке (сон ли это был, видение мистическое, или на самом деле все происходило, - не ясно, да и не важно), кажется ему, что вошел к нему в каморку и стоит перед ним отец Никодим. А Мишка при этом все рассуждает, увлекшись, вслух о своем, словно с кем-то спорит, - не сразу и заметил, что сам настоятель к нему пожаловал.
- Дурачок ты, сын мой! - остановил Мишку отец Никодим. - Бог, Он – Дух невидимый. И энергии Божественной силы разлиты по всей вселенной от края и до края, и пронизывают собою все, оживляя мир присутствием своим. Что без Духа Святого, животворящего Царя Небесного косная материя? - Мертва есть. И, пронизывая собою весь мир, Божественная сила присутствует и в иконах, напрямую сливаясь в них с изображением Бога, освящая своим присутствием Его видимый образ-изображение. Смотришь ты на икону, а видишь - самого Христа, Бога, - в иконе (и только в иконе!) словно слившегося со Своим изображением. Тем иконы-то и святы, что в них образ Самого Бога невидимого зримо нам является. Понял ли ты хоть что-нибудь? А тоже туда же - рассуждать ему все надо! Без тебя, милый, разобрались уже во всем давно, - еще тыщу лет назад не такие, как мы с тобой, богословы об этот вопрос лбы разбивали! Не зря тебя, сын мой, Вавилоном-то зовут. Вавилон и есть. Путаница у тебя в голове, смешение вавилонское. Ищешь себя в других, а других-то - много. А ты к себе одному прислушайся. Что? Не слышишь ничего? А может, там ничего и нет? Так, взрасти же в себе все то, что тебе надо! А что надо? - и это тоже поискать придется...
Сказал так, помолчал немного. Потом размашисто перекрестил Мишку. «Ну ладно, - говорит, - некогда мне, заутреню идти служить надо», да и вышел, не оборачиваясь. А Мишка остался. И лишь только тут сообразил, что ни словом отец Никодим не обмолвился о его росписях, - все только об иконоборчестве.
И замер Мишка, и долго думал молча о прочитанном и услышанном.
«Бог - Дух, - и этот Дух - Он во всем, - повторил Мишка слова отца Никодима. - И, стало быть, и чудеса Его, и Его слава, и радость о Нем, и Его бессмертие, и Его страдания - они тоже присутствуют во всем?». Тут он вспомнил о своем изгнании из училища и поморщился. «Да, и Его страдания во всем проявляются тоже. Да». Мишка выпрямился, что-то уразумев. «Бог - во всем, все наполнено Им - и Его бессмертием, и Его воскресением. А я, а мой дух? А я, наверное, только в своих картинах». Мишка порылся в пачке этюдов на полке, достал свою недавнюю «вольную копию» с «Оплакивания» - и, поднеся к свету, стал внимательно рассматривать, будто впервые увидел. Подумал: «Неужели и здесь есть Бог? Навряд ли...» Но в голове - уже другие мысли: «Ну, конечно! Вот здесь надо выправить форму, здесь - дать тон поглубже, а здесь - погорячее рефлекс должен быть, иначе не выразить то, что хотел...» Мишка вдруг начал понимать, видеть то, чего же не хватало этой его работе, словно ему открылось еще одно, незримое измерение живописи, а вместе с ней - и понимание чего-то важного в жизни. И - как будто все вокруг него изменилось, стало другим. Или какой-то новый взгляд на привычные вещи он обрел. Или просто сам начал меняться, становиться другим человеком.
К обеду, выспавшись после бессонной ночи, Мишка с каким-то особенным настроением продолжил свою работу на колокольне. Перво-наперво просмотрел исправленное вчера вечером. Но там даже и дописывать ничего не пришлось, - до того хорошо вчера постарался. Самому понравилось. Вздохнул облегченно: «Теперь не выгонят. Где же отец Никодим? Пусть теперь приходит смотреть, ведь обещал». Глянул с колокольни вниз: не идет ли и в самом деле настоятель? - Сердце вдруг радостно кувыркнулось в груди: увидал - стоит внизу Ирка, рукой ему машет. Пришла-таки! Махнул Мишка ей тоже, да и полез с лесов вниз - к ней. Спускаясь, не оборачивался в ее сторону, - чтобы не заметила его радостной улыбки до ушей, - еще подумает, что влюбился. Сам он почему-то не допускал и мысли о том. Просто старался не думать. Да что уж тут, - старайся - не старайся, - можно еще себя обманывать, да только не других. Мишку с Иркой за глаза давно уже женихом и невестой все называли.
А отец Никодим все же пришел взглянуть на Мишкино художество. Поднялся как-то, когда Мишки не было, на колокольню, - посмотрел, да и говорит: «И вовсе ангел-от у него на беса не похож, зря мне говорили. А если и похож на кого, так на ту девчонку, что каждый день у него ошивается». И не стал Мишку ругать.

2000
АлександрДата: Вторник, 12.05.2015, 12:51 | Сообщение № 18
Немного о моих рассказах.
Я ищу мир «божьих людей» лесковско-шмелевского типа, но ищу в том времени, на которое приходится моя жизнь. Вот в чем особенность.
Все дело в том, что я помню людей (и верующих, конечно) 1960-х годов. Я отлично помню те времена, хотя мне к концу 1960-х я был ребенком. Разница - как между небом и землей. Тогда церковь могла быть одна на целую область, но она не была похожа на учреждение (на кинотеатр, на клуб, на райсобес, на магазин, на школу, на спортивную секцию и т.д.). Священник был потомственный (такие и сейчас еще изредка встречаются - с тех времен, их насмешливо называли «требниками»), а не вчерашний инженер, водитель, учитель, режиссер, врач и др. Такой светскости, обмирщенности в церковной среде тогда не было. В храме экскурсий не устраивали (кроме храмов-музеев, конечно), крестных ходов на мотоциклах – тем более smile . Даже к иконам прикладывались на иной лад, совсем не как сейчас. У подавляющего большинства нынешних - все церковные познания – книжные, вычитанные из книг (вместе с дореволюционной орфографией, которую по неграмотности(?) так и воспроизводят - пишут: «безстрастный» smile , как еще не «церковныя», «оне» и т.п.), а не усвоенные из жизни. Из священников старой закалки не вытравишь дух церковности, из нынешних – дух обмирщенности. «Оборвалась времен связующая нить…»
Мало уже кто является носителем подлинной старинной православной традиции. Я не скажу, что я из числа таковых, но я из числа свидетелей таковой традиции. Я вовсе не ретроград, и прекрасно понимаю, что времена меняются, и что нынешнее время – это время мотоциклетных крестных ходов (почему бы и нет?), как время минувшее – время пеших паломничеств. Я просто больше люблю тот давно ушедший мир, который мне посчастливилось видеть и помнить. По мере возможности я пытался описать его в своих рассказах (я имею в виду "Странника", "Царство потаенное", "Иконоборческие споры" и многие другие).
В том минувшем мире нельзя было притворяться верующим (быть верующим тогда дорого стоило - если бы узнали, то могли и из вуза выкинуть, и на работе неприятностей хлебнул бы сполна). Никто, как сейчас, массово не видел и не слышал ежедневно «ангелов» (в среде атеистов вместо «ангелов» - инопланетян, НЛО, и т.д.). А вот бесовщина, случалось, бывала (сейчас ее принимают за явления «ангелов», «святых», «инопланетян» и пр.) Не было такого количества лжестарцев и лжестариц («самовыдвиженцев в святые», как я их называю). И уж никому и в голову не приходило позволять себе слишком утвердительно и часто говорить от имени Самого Бога и за Него, словно говорящий – Его «доверенное лицо»: «Бог любит то, Бог не любит это, Ангелы любят вот это, Ангелы делают вот так, Ангелы мне сказали…».
О мире современной Церкви я тоже пишу, хоть и иначе, но и здесь - с любовью, иногда смешанной с горечью. Но не публикую, оставляя живописать эту не менее благодатную тему другим.
В рассказах на православную тему, которых я написал немало, у меня два основных типа героев:
1) Странник, идущий духовным путем, ищущий сокровище Церкви не от мира сего;
2) Скит-монастырь, сокрытый от враждебного мира в лесах, хранящий драгоценные святыни древности.
Весь сюжет – поиск взыскующего Неземного Града странником заветного скита, таинственной святыни, открывающейся не каждому. Нужно потрудиться, чтобы обрести святыню, но прежде всего – осознать, что она существует, и что она тебе нужна.
Наверное, это и есть идеал, который ищу, и который сам же себе мешаю обрести.
Об остальном – судить не мне, а читателю.


Отредактировано Александр - Вторник, 12.05.2015, 13:51
sergДата: Вторник, 12.05.2015, 20:54 | Сообщение № 19
Цитата Александр ()
Я ищу мир «божьих людей» лесковско-шмелевского типа, но ищу в том времени, на которое приходится моя жизнь. Вот в чем особенность.
Да понятное дело. Чтобы о чём-то хорошо написать, надо в этом жить. Или по крайней мере, провести много времени.

Я не разбираюсь в стилистике. И вообще читал немного. Я почти ничего не знаю о том времени, о тогдашней жизни верующих людей. Рассказы мне понравились, но... это всё внешнее. Красивая картинка. Впрочем, я большего и не жду. Иногда просто хочется лёгкого чтения.

А вот можно ли изобразить красоту внутренней жизни? Вот читаешь Жития Святых, мучеников, преподобных, юродивых... Тоже ведь всё внешнее, но главное в них не это. Важно не столько то, как они жили и какой подвиг совершили, сколько - что у них было внутри. Можно ли это вообще изобразить?


Serg
StasДата: Вторник, 12.05.2015, 22:06 | Сообщение № 20
serg, мне кажется, это чем-то сродни портрету (фото или живописному). Там ведь тоже изображаются внешние черты. Таких портретов, чтобы пробирало или чтобы чувствовалась в глазах душа, не так много. Чтобы показать в портрете душу или глубину эмоции, нужно быть талантливым портретистом и самому видеть в людях чрез внешнее внутреннее. Сейчас, например, много фотографов и еще больше портретов ими снятых. Много хороших, красивых, техничных, но вот проникновенных и содержательных не так уж часто можно увидеть. Так и в литературе, в словах описать и выразить внутренний мир человека в художественном произведении не просто. Создать поверхностный образ создать можно, а вот глубину и психологически глубоко открыть человека - не каждому писателю дано. Но ведь есть такие образы в литературе.
"Братия и сестры" Православный форум » Творчество » Ваше перо » "Странник" и другие мои рассказы (Написанный мною в разное время художественные рассказы)
  • Страница 2 из 3
  • «
  • 1
  • 2
  • 3
  • »
Поиск:


Поиск по сайту и форуму:

Каталог статей. Обновления:


Последние комментарии
Новое в библиотеке:


Последние комментарии
Новости:


Последние комментарии




Яндекс.Метрика Православное христианство.ru. Каталог православных ресурсов сети интернет

Детский фотограф, портретная фотография, интерьерная фотосъемка


Locations of visitors to this page